1. Леонард Коэн (р. 1934) — автор одиннадцати стихотворных сборников (в том числе двух томов «Избранного» и двух романов. Его первый сборник стихов «Давай сравним мифологии» вышел в 1956 году, последний на сегодняшний день — «Книга томления» — спустя ровно полвека. О юности он вспоминает, что «всякая встреча [с друзьями-поэтами] казалась нам вехой в истории мысли, о поэзии уж не говоря». Оба его романа — «Любимая игра» и «Прекрасные неудачники» — были опубликованы в 1960-х, и в дальнейшем Коэн к большой прозе не возвращался. В 1966 году Леонард Коэн принял решение зарабатывать не писательством, а песнями. Потому что, решил он, песни лучше окупаются. «Вы не староваты для таких игр?» — спрашивали агенты в Нью-Йорке.
Читать дальше...2. Дед Леонарда Коэна рабби Соломон Клиницкий-Кляйн был главой йешивы в Ковно; его семейство бежало от погромов и в итоге переехало в Канаду в 1923 году. Рабби Клиницкий-Кляйн — автор двух работ по лингвистике: энциклопедического путеводителя «Сокровищница раввинистических толкований» и «Словаря древнееврейских омонимов». Другой дед Коэна, успешный бизнесмен, светский лев и денди Лион Коэн, был одним из со-основателей первой канадской еврейской газеты «The Jewish Times» и вообще человеком весьма влиятельным: помимо прочего, возглавлял совет монреальской еврейской общины и председательствовал в Национальном исполнительном комитете канадского Еврейского конгресса.
3. В детстве у Коэна был скотч-терьер, которого звали Тинки — Звяки? — потому что у него звякала бирка на ошейнике. Вообще-то мать предлагала назвать собаку Товарищ, но отец воспротивился.
4. Отец умер, когда Леонарду Коэну было девять. Впоследствии Коэн рассказывал, что эта смерть впервые подвигла его записывать слова на бумаге: он распорол отцовский галстук-бабочку, вложил в него записку и закопал в саду. «Если бы я в тот момент почувствовал, что нужно взобраться на гору, — говорил он позже, — я стал бы альпинистом, а не поэтом и автором песен». «Да просто жест, — отмахивался он еще позже. — Я не знаю, зачем это сделал». Так или иначе, «Давайте сравним мифологии» Коэн посвятил отцу.
5. В выпускном ежегоднике Вестмаунтской средней школы под фотографией Леонарда Коэна в графе «жизненные устремления» значится «стать знаменитым оратором». И нельзя сказать, что эта цель не достигнута.
6. Летом 1955 года Коэн и его тогдашняя подруга, художница Фрида Гуттман, устроились работать в летний лагерь «Бней-Брит» под Оттавой — а для еврейского лагеря посреди Канады в середине 1950-х они были парой довольно экзотической. Кроме того, по воспоминаниям очевидцев, Коэн имел привычку, катая отдыхающих по реке, во время гребли громко декламировать Уильяма Батлера Йейтса.
7. Первая версия романа «Любимая игра» называлась «Красота в ближнем бою». В печать ушла четвертая версия. «Корки Смит, он же Корлиз М. Смит, мой первый редактор в "Viking Press", читал "Любимую игру" вместе со мной, страница за страницей, совершенствуя стиль и структуру, — говорил Коэн в интервью для информационного бюллетеня «Вайкинга» в 1963-м. — Он всегда подбрасывал провокации, и когда, к примеру, попросил включить в "Игру" эпиграмму Йейтса, помню, я написал: "Йейтс не дождется цитаты в моей книге. Он уже достаточно совершил — а я что? Вы что, видите мои стихи на первой странице каждой книги? Нет, нет, я отказываюсь, я настаиваю: нам что, вечно терпеть шантаж ирландца лишь потому, что несколько сотен тысяч погибли от голода? Мы разве не выплатили свои долги? Никакого Йейтса, никакого Уайлда, никакого Биэна. Книга будет голая"».
8. Несколько лет Коэн внушал интервьюерам, что все события, происходящие с героем «Любимой игры» Лоренсом Бривманом, — плод авторского воображения, однако эмоции и видение мира — а также, собственно, Монреаль — подлинны. Интервьюеры не внимали. Так или иначе, вот что мы узнаем о семействе Бривмана, которого так легко спутать с Коэном:
Бривманы основали и возглавили бóльшую часть организаций, которые сделали монреальских евреев одной из самых могущественных еврейских общин современного мира. В городе ходит шуточка: евреи — совесть мира, а Бривманы — совесть евреев. «А я — совесть Бривманов, — добавляет Лоренс Бривман. — На самом деле, мы единственные евреи и остались; суперхристиане, то есть — первые граждане в граненых оправах». Есть мнение, — если дать себе труд его сформулировать, — что Бривманы в упадке. «Осторожнее, — предупреждает Лоренс Бривман своих кузенов-управленцев, — или ваши дети заговорят с акцентом». Десять лет назад Бривман составил Кодекс Бривмана: Мы — викторианские джентльмены иудейского вероисповедания. Точно сказать нельзя, но мы почти уверены, что любые другие богатые евреи добыли деньги на черном рынке. Мы не желаем присоединяться к христианским группам или разжижать свою кровь межнациональными браками. Мы хотим, чтобы нас считали равными, — нас объединяют класс, образование, сила, а разделяют домашние ритуалы. Мы отказываемся пересечь черту обрезания. Мы первыми вкусили цивилизации и меньше пьем, вы, паршивая толпа кровожадных пьянчуг». - Леонард Коэн. Любимая игра 9. А вот что было написано на обложке первого издания «Любимой игры»:
Я учился в МакГилле и в университете Колумбии. Лордом жил в Лондоне, шел вслед за ярмаркой, акцент мой открывал прочнейшие замки времен короля Георга, где цвел я, темен и величествен, точно Отелло. В Осло, где я вписался в нацистский плакат. На Кубе, единственный турист в Гаване, может, во всем мире, где я сбрил бороду… в приступе ностальгии и злости на Фиделя, которого знал когда-то. В Греции, где готическая фальшь слезла с меня, а стиль очистился под влиянием необитаемых гор и подруги-иностранки, которая наслаждалась простым английским. В Монреале, куда я всегда возвращался, на сцене с крутыми улицами, что поддерживали романтические академии Канадской Поэзии, в которых я учился, в доме моей семьи, старее индейцев, могущественнее сионских мудрецов, последних купцов, серьезно относившихся к вопросам крови. Я принимал деньги от властей, женщин, от продажи стихов, а если заставляли — от работодателей. Хобби не имел. Это изъясняет нам Леонарда Коэна не хуже любых потоков сознания и многословных интервью.
10. Всем известно, что Коэн несколько лет прожил на греческом острове Гидра. Менее известно, что следы его пребывания на Гидре обнаруживаются в романе Луи де Берньера «Мандолина капитана Корелли» (на острове Кефалония и десятью годами раньше, но кого волнуют такие мелочи):
"…На остров прибыл печальный канадский поэт — он специализировался на стихах о попытках самоубийства и метафизических похоронных плачах — и теперь искал, где бы снять комнату. Он был первым из нового авангарда западных романтиков-интеллектуалов с байроновскими устремлениями; ему хотелось найти простенький домик у простых людей от земли, где он мог бы вплотную заняться истинными и жестокими реалиями жизни. Получил он простенький домик у простых людей от моря. Стыдясь и извиняясь, Дросула провела его по двум комнатам своего сырого, облупившегося домика у причала — без удобств, с одуряющим запахом, пять лет как запертого и ставшего пристанищем тараканов, ящериц и крыс. Она готовила себя к презрительному отказу, но он тотчас изъявил восторг и предложил плату в девять с половиной раз больше того, что она осторожно предполагала сама. Она пришла к заключению, что человек этот, несомненно, богат и полоумен, а тот не мог поверить в свою удачу — заполучить целый дом за сумму столь ничтожную, что даже поэту по карману. Он даже чувствовал себя из-за этого виноватым и положил слишком много денег в конверт, который просунул между ставнями, но Дросула честно их вернула. Он оставался там три года — до бедствия 1953-го, — заполняя комнаты невротичными богемными блондинками и модными писателями-марксистами, которые все ночи напролет излагали со всевозраставшей невнятной горячностью свои конспиративные теории за бутылками дешевого красного вина, чье содержание алкоголя и вредоносное воздействие на интеллект были существенно выше, чем они полагали. Поэт остался бы и после бедствия, но со все большей ясностью приходил к пониманию, что расслабление, солнце и довольство наносят непоправимый вред его музе. Наконец, стало невозможным писать унылые стихи, и он предпочел вернуться через Париж в Монреаль — туда, где свободу начинали признавать главным источником Страха".
11. О «Прекрасных неудачниках» существует не раз описанная Коэном в интервью и вообще растиражированная история «чуда аистов». Когда Коэн закончил роман (а последние две недели он работал по двадцать часов в день и сидел на «спидболе», с ним случились нервный срыв и солнечный удар — две недели без еды, два месяца с температурой под сорок и галлюцинации. А потом прилетели аисты — они каждый год проводили одну ночь на Гидре по пути в Африку и из Африки. С их отлетом Коэн пришел в себя.
12. После выхода «Прекрасных неудачников», второго романа Коэна, критики сравнивали автора с Джеймсом Джойсом, Уильямом Берроузом, Гюнтером Грассом, Томасом Пинчоном, Хьюбертом Селби и Ж.-П. Сартром. И не стоит думать, что тем самым они непременно хотели польстить автору. Роберт Фулфорд в «Toronto Daily Star» написал: «Это, помимо прочего, самая отвратительная книга, написанная в Канаде». Коэн отмахивался: мол, канадцы просто не способны признать, что нечто прекрасное может произрасти на дворе соседа. Мол, Канада — самая подходящая страна для поэта: огромная, жестокая, все от всех отчуждены, поэт здесь неизбежно одинок и ненавидим, а для обретения перспективы одиночество и ненависть поэту необходимы. Через десять лет «Прекрасные неудачники» вошли в обязательную программу изучения современной литературы в некоторых канадских университетах. «В "Прекрасных неудачниках", — рассказывал Коэн много лет спустя после публикации романа, — есть моменты, когда лиризм, спонтанность и отвага дозволяют выражение без чувства собственного достоинства, без смущения, и когда это случается, когда наступает такой момент, приятие абсолютно: принимается все, ничто не упущено! Если что-то упускаешь, все становится, с одной стороны, лицемерием, с другой — вульгарностью или порнографией. Когда в сексе нет Бога, секс — порнография; когда в Боге нет секса, Бог — ханжество и фарисейство».
13. Помимо «Любимой игры» и «Прекрасных неудачников», Коэн написал и третий (хронологически первый, поскольку был завершен в 1957 году) роман «Балет прокаженных». Роман открывается словами: «Мой дед переехал ко мне. Больше некуда было податься. Что случилось с его детьми? Смерть, распад, изгнание — откуда мне знать?». Роман был написан под впечатлением от того, что творилось с рабби Клиницким-Кляйном — тот страдал старческим слабоумием. Тому же сюжету Коэн посвятил рассказ «Сто костюмов из России». Ни рассказ, ни роман по сей день не опубликованы. Рукопись «Балета прокаженных» хранится в Университете Торонто. В Библиотеке редких книг Томаса Фишера. В коробке N1, если угодно.
14. В октябре 1973 года Коэн приехал в Иерусалим. Попытался добровольцем вступить в израильскую армию и отправиться на Войну Судного дня, а в итоге оказался в группе музыкантов, укреплявших боевой дух резервистов и солдат на передовой. Вместе с Коэном выступали Мати Каспи, Ошик Леви, Илана Ровина и Пупик Арнон.
15. В 1986 году Леонард Коэн сыграл негодяя Франсуа Золана в эпизоде «Французский поворот» (1986) американского телесериала «Полиция Майами. Отдел нравов» (2-й сезон, 17-й эпизод) — уговорили дети, Адам и Лорка. По сценарию Коэн разговаривает исключительно по-французски.
16. Песня «Take This Waltz» с альбома «I’m Your Man» — вариация на тему стихотворения Федерико Гарсии Лорки«Маленький венский вальс». Коэн перевел его за 150 часов. И еще назвал в честь Лорки дочь: «Она обворожительное существо, очень целеустремленная. Она по правде заслуживает это имя».
17. В 1996 году Коэн отправился в дзэн-буддистский монастырь (секты Риндзай) на Лысую гору недалеко от Лос-Анджелеса. Пять лет был шофером учителя Роси, стряпал на всю общину. «Я не ищу новой религии, — говорил он. — Старая, иудаизм, меня вполне устраивает». И пояснял в другом интервью: «[Роси] назвал меня Дзикан в честь одного из своих любимых учителей. Я благодарен, но так и не понял, что же это значит. Роси неважно говорил по-английски. Говорил, что «Дзикан» — это «нормальная тишина; обычная тишина»… Мы с Роси в основном пили. Он любил сакэ; я пытался обратить его к французскому вину, но он сильно сопротивлялся. Зато насчет коньяка и скотча у нас разногласий не было».
18. В конце февраля 2009 года Филип Гласс выступал с циклом песен, написанных на стихи из «Книги томления». «Я хотел, чтобы эффект от спектакля был такой, будто читатель листает книжку стихов», — говорил Гласс. Вместо задника на спектакле использовались картины Леонарда Коэна.
19. Первые три строки песни «Bird on the Wire» — «Like a bird on the wire, Like a drunk in a midnight choir I have tried in my way to be free» — киноактер, автор песен, поэт и кантри-музыкант Крис Кристофферсон на будущее избрал себе эпитафией.
20. Однажды Коэн сказал, что шестидесятые (чьим воплощением его пытались представить еще лет двадцать после завершения десятилетия, пока не пришли восьмидесятые и не стало ясно, что Коэн вечен), так вот, шестидесятые — это памятное время, которое длилось минут одиннадцать, а потом пришли торгаши.
Есть такая притча: «Однажды, проходя мимо слонов в зоопарке, я вдруг остановился, удивленный тем, что такие огромные создания, как слоны, держались в зоопарке привязанные тоненькой веревкой к их передней ноге. Ни цепей, ни клетки. Было очевидно, что слоны могут легко освободиться от веревки, которой они привязаны, но по какой-то причине они этого не делают. Я подошел к дрессировщику и спросил его, почему такие величественные и прекрасные животные просто стоят и не делают попытки освободиться. Он ответил: «Когда они были молодыми и намного меньше по размерам, чем сейчас, мы привязывали их той же самой веревкой, и теперь когда они взрослые, достаточно этой же веревки удерживать их. Вырастая, они верят, что эта веревка сможет удержать их и они не пытаются убежать.» Это было поразительно. Эти животные могли в любую минуту избавиться от своих «оков», но из-за того, что они верили, что не смогут, они стояли там вечно, не пытаясь освободиться. Как эти слоны, сколько из нас верит в то, что мы не сможем сделать чего-либо, только из-за того, что не получилось у нас раньше?»
Есть такой Аркан (картинка кликабельна):
Смотрите:
Выбор только за вами. Всегда. «Мир такой-то и такой-то только потому, что мы сказали себе, что он такой».
Одна из главных бед наших в английском - это неправильное употребление времен английских глаголов. Привожу здесь очень даже полезное пособие. После двух прочтений насмерть запоминается.
Система английских времен с точки зрения употребления глагола “to vodka” :
Читать дальше...1. Во-первых, необходимо уяснить, что в этом языке существуют глаголы: 1.1. неопределенные (Indefinite), т.е. неизвестно, пьешь ты или нет, 1.2. длительные (Continuous), т.е. ты давно и продолжаешь, 1.3. завершенные (Perfect), т.е. ты либо вышел из запоя, либо уже окончательно напился и вырубился.
2. Во-вторых, существует объективное: 2.1. настоящее (Present) - ваше отношение к спиртному, 2.2. прошлое (Past) - темное или светлое, 2.3. будущее (Future) – то, что нам светит: цирроз, белая горячка и т.д.
3. Теперь все смешиваем.
3.1. PRESENT: 3.1.1. Present Indefinite (настоящее неопределенное), см. выше. I vodka every day. - Я пью водку каждый день. Вместо every day можно употреблять выражения: usually, seldom, often, from time to time, from melkaya posuda, bolshimi glotkami…
3.1.2. Present Continuous (настоящее длительное): I am vodking now. – Я пью водку сейчас. Для эмфатического усиления с этим временем можно употреблять наречия: He is constantly vodking! – Он постоянно поддатый!
3.1.3. Present Perfect (настоящее завершенное): I have already vodked. - Я уже нажрамшись. (В ответ на предложение выпить)
3.1.4. Present Perfect Continuous (настоящее завершенно-продолженное): I have been vodking since childhood. - Я пью водку с детства (тип inclusive). - Я пил водку с детства, но уже не пью (тип exclusive).
3.2. PAST : 3.2.1. Past Indefinite (прошедшее неопределенное): I vodked yesterday. - Я напился вчера. (не путать со временем 3.1.3., там ты напился только что).
3.2.2. Past Continuous (прошедшее длительное): Часто употребляется, как придаточное предложение к главному во времени 3.2.1 - Unfortunately, I was vodking at the moment my wife came. - К несчастью, я пил водку в тот момент, когда пришла жена.
3.2.3. Past Perfect (прошедшее завершенное): Также употребляется, как придаточное. - I had already vodked when my wife came. - Я уже упился, когда вошла жена.
3.2.4. Past Perfect Continuous (прошедшее звершенно-продолженное): - I had been vodking for about a month when my wife came. - Я пил водку уже около месяца, когда вошла моя жена.
3.3. FUTURE : 3.3.1. Future Indefinite (будущее неопределенное): I will vodka tomorrow. - Я буду пить водку завтра. Примечание: В придаточных предложениях времени и условия (т.е. при отсутствии подходящего времени и условий) вместо времени 3.3.1. употребляется время 3.1.1.: - If I vodka tomorrow I will be sick the day after tomorrow. - Если я выпью завтра, я буду болеть послезавтра.
3.3.2. Future Continuous (будущее длительное): I will be vodking tomorrow at 5. - Я буду заниматься употреблением горячительных напитков завтра в 5. Примечание: При горячем желании опохмелиться вместо времени 3.3.1. можно употреблять время 3.3.2. : - Soon! Soon I will be vodking! - Скоро! Скоро я буду пить водку!
3.3.3. Future Perfect (будущее завершенное): Употребляется при планировании состояния опьянения - To morrow by 5 o’clock I will have vodked. - Завтра к пяти я буду нажрамшись.
3.3.4. Future Perfect Continuous (будущее завершенно-длительное): - By to morrow morning I will have been vodking for a week. - К завтрашнему утру я буду пить водку неделю.
«Цель терапии состоит в том, чтобы человек открыл самого себя, а это повлечет за собой восстановление его души и высвобождение его духа. К этой цели ведут три шага.
Первым из них является самоосознание, а это означает умение ощутить каждую часть своего тела и те чувства, которые могут в ней возникнуть. Для меня удивительно, насколько многие люди не осознают выражение своего лица и своих глаз, хотя они смотрят на себя в зеркало каждый день. Разумеется, причина того, что они не видят выражения собственной физиономии, состоит в нежелании увидеть его. Они как будто сами не могут разгадать указанное выражение и убеждены, что другие люди тоже не в состоянии этого сделать. По этой или иной причине они носят на лице маску, некую застывшую улыбку, которая демонстрирует миру, что у них все в порядке, хотя на самом деле всё далеко не так. Когда они сбрасывают с себя эту личину, то перед окружающими, как правило, предстает их подлинный лик, полный печали, боли, депрессии или страха. До тех пор пока они продолжают носить подобную маску, они будут не в силах ощутить свое собственное лицо, поскольку оно словно заморожено в этой самой навеки застывшей улыбке. Разумеется, когда индивиду удается ощутить свою печаль, боль или страх, это вовсе не доставляет ему никакой радости, но если указанные подавленные эмоции не прочувствовать, то от них вообще невозможно будет избавиться. Человек томится в тюрьме, скрытой за этим улыбчивым фасадом, который не позволяет лучам солнца проникнуть в глубины человеческого сердца. Выбираясь из своей полутемной камеры, он может счесть солнце чрезмерно обнаженным и сияющим, но после постепенного привыкания к его блеску ему уже никогда не захочется снова жить в прежней, тускло освещенной обители.
Вторым шагом к открытию самого себя является самовыражение. Читать дальше...Если чувства не выражаются, они переходят в подавленное состояние и человек теряет контакт с самим собой. Когда детям запрещают выражать определенные чувства, например гнев, или наказывают за то, что они их выражают, то подобные чувства приходится скрывать и в конечном итоге они становятся частью непроглядного подземелья в глубинах данной личности. Масса людей пребывает в ужасе от своих чувств, которые они считают опасными, угрожающими или безумными. Многим индивидам присуща бессознательная убийственная ярость, которую, как они полагают, следует держать погребенной где-то в недрах своей натуры из опасения перед деструктивным, или, иначе говоря, разрушительным, потенциалом этого чувства. Лишь у немногочисленных лиц подобная ярость носит осознаваемый характер. Она подобна неразорвавшейся бомбе, к которой человек не отваживается прикоснуться. Но точно так же, как разумный человек отыщет возможность взорвать подобную бомбу где-нибудь в безопасном месте и тем самым обезвредить ее, можно безо всякого риска разрядить убийственно опасные чувства в кабинете психотерапевта. Я все время помогаю людям производить подобные операции. Будучи однажды так или иначе разряженным, этот глубоко запрятанный гнев поддается рациональной работе с ним.
Третий шаг к собственному освобождению заключается в достижении самообладания. Это состояние означает, что человек знает, что именно он чувствует в данный момент; он находится в контакте с самим собой. Он также владеет способностью выразить себя надлежащим образом, причем так, чтобы это лучше всего отвечало его высшим интересам. Такой индивид полностью владеет собой. Он сумел избавиться от всевозможных бессознательных подпорок, педалей и рычагов управления, которые брали свое начало в страхе быть самим собой. Он сумел избавиться от чувства вины и стыда по поводу того, каков он есть и что он чувствует. Он сумел освободиться от различных мышечных напряжений в своем теле, которые прежде блокировали его самовыражение и ограничивали его самоосознание. Их место заняли теперь приятие самого себя и свобода быть собою. Терапия представляет собой путешествие в страну, где человеку предстоит совершить очень важное открытие — открытие самого себя. Этого нельзя добиться быстро, это отнюдь не легко и это не лишено страхов и опасностей. В некоторых случаях такое путешествие может занять целую жизнь, но наградой является чувство, что твоя жизнь прожита не напрасно. Человек может найти истинный смысл жизни в глубоком переживании радости».
«И вдруг меня пронзает мысль: ведь сейчас я впервые в жизни понял истинность того, что столь многие мыслители и мудрецы считали своим конечным выводом, что воспевали столь многие поэты: я понял, я принял истину — только любовь есть то конечное и высшее, что оправдывает наше здешнее существование, что может нас возвышать и укреплять! Да, я постигаю смысл того итога, что достигнут человеческой мыслью, поэзией, верой: освобождение — через любовь, в любви! Я теперь знаю, что человек, у которого нет уже ничего на этом свете, может духовно — пусть на мгновение — обладать самым дорогим для себя — образом того, кого любит. В самой тяжелой из всех мыслимо тяжелых ситуаций, когда уже невозможно выразить себя ни в каком действии, когда единственным остается страдание, — в такой ситуации человек может осуществить себя через воссоздание и созерцание образа того, кого он любит. Впервые в жизни я смог понять, что подразумевают, когда говорят, что ангелы счастливы любовным созерцанием бесконечного Господа».
«Поэт есть нечто, чем дозволено быть, но не дозволено становиться»
Говорят, будто китайский поэт Хань Фук (Хань Фук в переводе с южно-китайского диалекта означает "счастье жизни". Называя так своих детей, люди из низших сословий надеялись, что это имя принесет ребенку счастье) в молодости одержим был удивительной жаждой познать все и достичь совершенства во всем, что хоть как-нибудь связано с поэзией. В то время он еще жил у себя на родине, на берегу Желтой реки, и был помолвлен с девушкой из хорошей семьи, чего он сам пожелал и в чем помогли ему его родители, которые души в нем не чаяли, и оставалось лишь выбрать день, благоприятствующий бракосочетанию, чтобы начать приготовления к свадьбе. В свои двадцать лет Хань Фук был красивым юношей, скромным в речах и приятным в обхождении, сведущим в науках и, несмотря на молодость, уже известным среди стихотворцев страны благодаря нескольким превосходным стихам. Не будучи слишком богат, он все же имел небольшое состояние, которое еще увеличилось бы за счет приданого невесты, и так как невеста, кроме того, была девушкой очень красивой и добродетельной, то счастью юноши, казалось, можно было лишь позавидовать. Однако сам он не чувствовал себя до конца счастливым, ибо тщеславным сердцем его овладело желание стать непревзойденным поэтом.
И вот однажды вечером, во время праздника фонарей (Читать дальше...)(очевидно, праздник середины осени, или праздник луны, который в Китае справляется на пятнадцатый день восьмого месяца по китайскому лунному календарю. В праздничную ночь дети зажигают свечи в бумажных фонариках), случилось так, что Хань Фук одиноко бродил на другом берегу реки. Прислонившись к дереву, что росло над самой водой, он увидел в зеркале реки великое множество трепещущих, плывущих куда-то огней, он увидел мужчин и женщин и молодых девушек, звонко приветствующих друг друга и похожих в своих нарядных одеждах на прекрасные цветы; он услышал невнятное бормотание залитой светом реки, услышал пение, жужжание цитры и сладкие звуки флейты, и над всем этим, словно купол храма, высилась бледная ночь. И сердце юноши замерло, когда он, по воле своей прихоти уподобившись одинокому зрителю, увидел всю эту красоту. Но как ни сильно было его желание отправиться к людям и разделить с ними веселье и насладиться праздником в кругу друзей, рядом с невестой, — еще сильнее, еще неудержимее захотелось ему окинуть все это пытливым оком наблюдателя, вобрать в себя, ничего не упустив, и отразить в стихах, исполненных совершенства, синеву ночи и пляску огней на воде, людское веселье и тоску молчаливого зрителя под сенью растущего на берегу дерева. Он почувствовал, что никакие праздники, никакое веселье на этой земле никогда до конца не избавят его сердце от тоски и печали, что даже в кипящем водовороте жизни он так и останется чужаком, одиноким зрителем; он почувствовал, что лишь душа его, одна среди множества других, устроена так, что он обречен испытывать радость при виде земной красоты и глотать одновременно горечь чужбины. И от этого ему стало необычайно грустно, он задумался о своей судьбе, и мысли его вскоре достигли своей цели: он понял, что истинное счастье и полное удовлетворение станут доступны ему лишь тогда, когда он сумеет отразить мир в своих стихах с таким невиданным мастерством, что в этих отражениях он обретет мир иной — просветленный и неподвластный времени.
Не успел Хань Фук опомниться и понять, происходит ли это во сне или наяву, как слуха его коснулся слабый шорох, и в тот же миг рядом с ним оказался незнакомый мужчина, почтенный старец в фиолетовом одеянии. Он выпрямился и почтил его приветствием так, как подобает приветствовать вельмож и старцев. Незнакомец же улыбнулся и произнес несколько стихов, в которых было все, о чем только что думал и что испытывал юноша, и стихи эти — сложенные по правилам великих мастеров — были так прекрасны, так совершенны, что юноша от изумления едва не лишился рассудка.
— Кто ты, незнакомец, читающий в моей душе, словно в книге, и слагающий стихи, прекраснее которых мне не доводилось слышать ни у одного из моих учителей? — воскликнул он и склонился в низком поклоне. Незнакомец вновь улыбнулся улыбкой Совершенных и молвил в ответ:
— Если ты желаешь стать поэтом, приходи ко мне. Ты найдешь мою хижину у истоков большой реки в северо-западных горах. Меня зовут Мастер Божественного Слова. И, сказав это, старик шагнул в тень, которую отбрасывал ствол дерева, и в тот же миг бесследно исчез. Напрасно озирался и искал его Хань Фук — незнакомец словно провалился сквозь землю, и юноша решил, что это и в самом деле усталость сыграла с ним странную шутку. Он поспешил к лодкам, чтобы принять участие в празднике, однако сквозь разговоры и звуки флейты ему то и дело слышался таинственный голос незнакомца, и душа его, казалось, отправилась вслед за ним, ибо он сидел, безучастный ко всему, погруженный в мечты, в самой гуще веселья, и счастливые люди вокруг словно дразнили его своей влюбленностью в жизнь. Спустя несколько дней отец Хань Фука решил, наконец, созвать всех друзей и родных, чтобы назначить день свадьбы. Но жених воспротивился этому и сказал:
— Прости, отец, если ты сочтешь мои речи непослушанием, нарушением того, чего вправе требовать от сына отец. Но ведь ты знаешь, как велико мое желание достичь совершенства в искусстве поэзии, и, хотя друзья мои хвалят слагаемые мною стихи, я все же знаю, что успехи мои ничтожно малы, что это лишь первые шаги на пути к совершенству. И потому я прошу тебя, позволь мне уединиться на время и заняться упражнением в искусстве создавать стихи, ибо мне кажется, что, став господином своего собственного дома и своей жены, я не смогу предаваться этим занятиям так же свободно, как теперь, когда я молод и не обременен другими заботами. Позволь мне пожить еще немного одной лишь поэзией, которая должна принести мне радость и славу.
Слова его повергли отца в изумление, и он отвечал юноше:
— Я вижу, искусство это тебе дороже всего на свете, если ради него ты готов отсрочить даже собственную свадьбу. Или, может быть, случайная ссора омрачила твою любовь к невесте? Так скажи мне об этом, и я попытаюсь помочь тебе помириться с нею или, если пожелаешь, найти другую. Но юноша клялся, что любит свою невесту, как и прежде, что нет меж ними даже тени раздора или обид. Наконец он поведал отцу о той странной, пригрезившейся ему встрече на празднике фонарей, о великом Мастере, учеником которого он хотел бы стать и наставления которого были для него дороже всякого счастья.
— Так и быть, — молвил отец. — Я даю тебе еще один год. Пусть этот сон станет на время твоей путеводной звездой, быть может, он ниспослан тебе неведомым богом.
— И возможно, вместо одного мне потребуется два года, — отвечал, помедлив немного, Хань Фук. — Кто знает?
Опечаленный отец благословил сына, и юноша, написав невесте письмо и простившись со всеми, тронулся в путь.
После долгих скитаний он достиг истоков большой реки и вскоре увидел одинокую бамбуковую хижину, и перед хижиной на соломенной циновке сидел тот самый старик, что повстречался ему у дерева на речном берегу. Он сидел и играл на лютне, и при виде гостя, с благоговейным трепетом приблизившегося к его жилищу, он не прервал своего занятия, не поднялся ему навстречу, а лишь улыбнулся вместо приветствия, и пальцы его еще проворнее, еще нежнее заскользили по струнам; дивная музыка, словно серебряное облако, заполнила долину, и юноша, изумленный и зачарованный, стоял и слушал, позабыв обо всем на свете, пока Мастер Божественного Слова не отложил в сторону свою маленькую лютню и не удалился в хижину. Хань Фук почтительно последовал за ним и остался у него, став отныне его слугой и учеником.
Прошел месяц, и он научился презирать свои доселе сочиненные песни, а затем и вовсе вытеснил их из своей памяти. Дни слагались в недели, недели — в месяцы, и вскоре он вытеснил из своей памяти и те песни, которым его научили учителя. Мастер почти не размыкал уст (мотив молчания, типичный для древнекитайской литературы: беззвучное взаимодействие неба и земли невозможно объяснить словами и ему должно соответствовать поэтическое безмолвие) он молча учил его искусству игры на лютне, пока не добился желаемого: душа ученика теперь словно была соткана из музыки. Однажды Хань Фук сложил короткую песнь, в которой описал полет двух одиноких птиц в осеннем небе и которой сам остался очень доволен. Он не решился показать ее Мастеру, однако вскоре запел ее вечерней порой, устроившись неподалеку от хижины, и Мастер не мог не слышать его пения. Он не проронил ни слова. Он лишь тихонько заиграл на своей лютне, и в воздухе тотчас же разлилась прохлада, и сумерки, словно спохватившись, торопливо опустились на землю, подул сильный ветер, хоть и было это в середине лета, и по серому, словно внезапно побледневшему небу полетели две цапли, влекомые томительною жаждой странствий, и все это было настолько прекрасней и совершенней того, о чем поведал в своих стихах ученик, что тот печально умолк и почувствовал себя пустым и бесплодным. И так старик поступал с ним каждый раз, и, когда минул год, Хань Фук уже почти в совершенстве владел искусством игры на лютне — вершины же поэзии казались ему все величественней и неприступней.
Еще через год юношу охватила жгучая тоска по родным, по родине, по невесте, и он обратился к Мастеру с просьбой отпустить его домой.
Мастер молча кивнул головой и улыбнулся.
— Ты свободен, — отвечал он ему, — и вправе уйти когда пожелаешь. Ты можешь вернуться, а можешь навсегда забыть сюда дорогу — все в твоей воле.
И юноша отправился в путь и шел, не останавливаясь, без сна и отдыха, до тех пор, пока однажды и рассвете не очутился на берегу родной реки и не увидел знакомый изогнутый мостик, а за ним — город, в котором родился и вырос. Крадучись, словно вор, поспешил он к отчему дому, забрался в сад и услышал сквозь раскрытое окно спальни дыхание отца, который еще не пробудился ото сна, затем, прокравшись в сад невесты вскарабкавшись на грушевое дерево, он увидел, как невеста его расчесывает волосы, стоя в своей маленькой комнатке. И, сравнив все это, увиденное им воочию, с той картиной, что нарисовала ему его тоска по родине, он понял, что рожден для поэзии и что в мечтах поэта есть место для такой красоты и для такого блаженства, каких вовеки не сыскать в действительности. И, спустившись с дерева, он бросился прочь из этого сада, из родного города, миновал реку и вновь возвратился в затерянную среди гор долину. И вновь, как тогда, старый Мастер сидел на циновке перед своей хижиной и перебирал пальцами струны лютни, и вместо приветствия он лишь произнес два стиха о счастье, даруемом человеку искусством, глубина и благозвучие которых полнили глаза юноши слезами.
И вновь остался Хань Фук у Мастера Божественного Слова, который теперь учил его, овладевшего секретами лютневой музыки, искусству игры на цитре, и время таяло, словно снег под дыханием западного ветра. С тех пор он еще дважды побывал в плену у тоски по родине.
В первый раз он убежал тайком, под покровом ночи, но не успел он скрыться за последним изгибом долины, как ночной ветер коснулся струн висевшей у порога цитры, и звуки, рожденные этим прикосновением, настигли его, и он, не в силах противиться их зову, вернулся обратно. В другой раз ему привиделось во сне, будто он посадил в своем саду молоденькое деревце и жена его стоит рядом и вместе с ним любуется, как дети его поливают дерево вином и молоком. Он проснулся: хижина была залита лунным светом. С тяжелым сердцем поднялся он со своего ложа и увидел рядом с собой Мастера, объятого безмятежным сном, седая борода подрагивала, колеблемая дыханием; и тут юношу охватила глухая ненависть к этому человеку, который, как казалось ему, разрушил его жизнь, обманом лишил его будущего. Он уже готов был броситься на старца и убить его, как тот вдруг раскрыл глаза, и на губах его засияла тонкая, полная кроткой печали улыбка, в мгновение ока остудившая гнев юноши.
— Вспомни, Хань Фук, — тихо молвил старик, — ты волен поступать так, как тебе заблагорассудится. Ты можешь отправиться на родину и сажать деревья, ты можешь ненавидеть меня, можешь убить меня — от этого мало что изменится.
— О, как я могу ненавидеть тебя! — воскликнул поэт, охваченный глубоким раскаянием. — Ненавидеть тебя — все равно что ненавидеть само небо!
И он остался и продолжил занятия музыкой, научился играть на цитре, затем на флейте и наконец, наставляемый Мастером, начал слагать стихи и постепенно, шаг за шагом, овладел сокровенным искусством сквозь кажущуюся простоту и бесхитростность мысли проникать в души слушателей и сотрясать их, как ветер сотрясает кровли домов. Он воспевал приход солнца, описывал, как оно медлит, повиснув над горными кручами; он описывал бесшумную суету рыб, мечущихся, словно тени, в толщах вод, или шелест молодой ивы, раскачиваемой весенним ветром, и для тех, кто внимал ему, это было не просто солнце, не просто разыгравшиеся рыбы или шепот ветвей, — каждый раз им казалось, будто земля и небо слились на мгновение в божественной музыке, и каждый думал с отрадой и болью о том, что ему дорого или ненавистно: ребенок — о забавах, юноша — о возлюбленной, старец — о смерти.
Хань Фук давно потерял счет времени и забыл, сколько лет он прожил с учителем у истоков большой реки. Иногда ему казалось, будто он лишь вчера вечером пришел в эту долину и старик приветствовал его своей музыкой, а иногда представлялось, что за спиной у него, далеко позади, остались, давно утратив свою суть, все времена и поколения. И вот однажды утром юноша проснулся один в старой хижине, и сколько ни искал он и ни звал своего учителя — Мастер Божественного Слова исчез без следа. Ночью незаметно подкралась осень, холодный ветер сотрясал стены хижины, а по небу тянулись за горный хребет унылые стаи перелетных птиц, хотя пора их еще не настала.
И Хань Фук, захватив с собой маленькую лютню, спустился с гор и отправился в родные места, и люди, где бы они ни повстречались ему, приветствовали, его так, как приветствуют вельмож и старцев. Когда он добрался до родного города, ни отца его, ни невесты, ни других родственников уже не было в живых и в домах их давно поселились чужие люди. Вечером все собрались у реки на праздник фонарей; поэт Хань Фук стоял в темноте на другом берегу, прислонившись к старому дереву, и, когда он заиграл на маленькой лютне, взоры женщин, устремленные в ночь, затуманились сладкой печалью, а река огласилась криками мужчин, напрасно искавших и звавших невидимого музыканта: никто из них не ведал доселе, что лютня способна так дивно звучать. Хань Фук улыбался. Он молча смотрел, как зыблется золото отраженных в воде бесчисленных фонарей, и так же, как невозможно было отличить настоящие огни от их отражений, он не находил в душе своей никакой разницы между нынешним праздником и тем, первым, когда он юношей стоял здесь и внимал речам неизвестного Мастера.
P. S. «Однажды Хань Фук сложил короткую песнь, в которой описал полет двух одиноких птиц в осеннем небе и которой сам остался очень доволен»:
Осеннее небо. Спокойная мгла Двух птиц длинношеих «Прощай» донесла. На землю истома неслышно легла. Рассветная дымка. Четыре крыла.
Горн свой раздуй на горе, в пустынном месте над морем Человеческих множеств, чтоб голос стихии широко Душу крылил и качал, междометья людей заглушая.
2
Остерегайся друзей, ученичества шума и славы. Ученики развинтят и вывихнут мысли и строфы. Только противник в борьбе может быть истинным другом.
3
Слава тебя прикует к глыбам твоих же творений. Солнце мертвых, - живым она намогильный камень.
4
Будь один против всех: молчаливый, тихий и твердый. Воля утеса ломает развернутый натиск прибоя. Власть затаенной мечты покрывает смятение множеств!
5
Если тебя невзначай современники встретят успехом, - Знай, что из них никто твоей не осмыслил правды: Правду оплатят тебе клеветой, ругательством, камнем.
6
В дни, когда Справедливость ослепшая меч обнажает, В дни, когда спазмы любви выворачивают народы, В дни, когда пулемет вещает о сущности братства -
Когда веленьем сил, создавших все земное, Поэт явился в мир, унылый мир тоски, Испуганная мать, кляня дитя родное, На Бога в ярости воздела кулаки.
«Такое чудище кормить! О, правый Боже, Я лучше сотню змей родить бы предпочла, Будь трижды проклято восторгов кратких ложе, Где искупленье скверн во тьме я зачала!
За то, что в матери уроду, василиску, На горе мужу Ты избрал меня одну, Но, как ненужную любовную записку, К несчастью, эту мразь в огонь я не швырну,
Я Твой неправый гнев обрушу на орудье Твоей недоброты, я буду тем горда, Что это деревце зачахнет на безлюдье И зачумленного не принесет плода».
Так, не поняв судеб и ненависти пену Глотая в бешенстве и свой кляня позор, Она готовится разжечь, сойдя в Геенну, Преступным матерям назначенный костер.
Но ангелы хранят отверженных недаром, Бездомному везде под солнцем стол и кров, И для него вода становится нектаром, И корка прелая – амброзией богов.
Он с ветром шепчется и с тучей проходящей, Пускаясь в крестный путь, как ласточка в полёт И Дух, в пучине бед паломника хранящий, Услышав песнь его, невольно слезы льет.
Но от его любви шарахается каждый, Но раздражает всех его спокойный взгляд, Всем любо слышать стон его сердечной жажды Испытывать на нем еще безвестный яд.
Захочет он испить из чистого колодца, Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи Отталкивают все, к чему он прикоснется, Чураясь гением протоптанной межи.
Его жена кричит по рынкам и трактирам: За то, что мне отдать и жизнь и страсть он мог, За то, что красоту избрал своим кумиром, Меня озолотит он с головы до ног.
Я нардом услажусь и миррой благовонной, И поклонением, и мясом, и вином. Я дух его растлю, любовью ослепленный. И я унижу все божественное в нем.
Когда ж наскучит мне весь этот фарс нелепый Я руку наложу покорному на грудь, И эти ногти вмиг, проворны и свирепы, Когтями гарпии проложат к сердцу путь.
Я сердце вылущу, дрожащее как птица В руке охотника, и лакомым куском Во мне живущий зверь, играя, насладится, Когда я в грязь ему швырну кровавый ком.
Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья Уже свой видит трон близ Бога самого. В нем, точно молнии, сверкают озаренья, Глумливый смех толпы скрывая от него.
«Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям, Но в них лекарство дал для очищенья нам, Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям Страданий временных божественный бальзам.
Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта, В святое воинство его Ты пригласил. Ты позовешь его на вечный праздник света, Как собеседника Властей, Начал и Сил.
Я знаю, кто страдал, тот полон благородства, И даже ада месть величью не страшна, Когда в его венце, в короне первородства, Потомство узнает миры и времена.
Возьми все лучшее, что создано Пальмирой, Весь жемчуг собери, который в море скрыт. Из глубины земной хоть все алмазы вырой, — Венец Поэта все сиянием затмит.
Существует своего рода легенда, что перед расстрелом он увидел, как над головами солдат поднимается солнце. И тогда он произнес: "А все-таки восходит солнце..." Возможно, это было началом стихотворения.
Запоминать пейзажи за окнами в комнатах женщин, за окнами в квартирах родственников, за окнами в кабинетах сотрудников. Запоминать пейзажи за могилами единоверцев.
Запоминать, как медленно опускается снег, когда нас призывают к любви. Запоминать небо, лежащее на мокром асфальте, когда напоминают о любви к ближнему. Запоминать, как сползающие по стеклу мутные потоки дождя искажают пропорции зданий, когда нам объясняют, что мы должны делать. Запоминать, как над бесприютной землею простирает последние прямые руки крест.
«Тысячи раз на двух с детства родных языках мои губы повторяли и еще многократно повторят слова "Отче наш". Я не всегда понимал их. И сегодня, утром первого июля 1969 года, хочу сложить свою собственную, никем не подаренную молитву. Ясно, что тут нужна прямота, превосходящая человеческие силы. Просьбы, насколько я понимаю, неуместны. Просить об исцелении от слепоты нелепо: знаю множество зрячих, и это не прибавило им ни счастья, ни справедливости, ни ума. Ход времени - головокружительное переплетение причин и следствий. Просить о любой, самой ничтожной, милости значит просить, чтобы стальная хватка этих силков ослабла, просить, чтобы они порвались. Такой милости не заслужил никто. Не хочу молить, чтобы мои грехи простились: прощение - дело других, а спасти себя могу только я сам. Прощение обеляет жертву, но не виновника: его оно просто не касается. Свобода воли - иллюзия, я понимаю, но ее я могу обрести (или думать, что обрел). Могу обрести смелость, которой никогда не имел, надежду, с которой расстался, силу узнать то, о чем ничего не знаю или только догадываюсь. Хочу остаться в памяти не столько поэтом, сколько другом; пусть кто-то повторит слова Данбара, Фроста или человека, видевшего в ночи кровоточащее древо Распятья, и вспомнит, что впервые услышал их от меня. Остальное - пустяк, забвения ждать недолго. Пути мира неисповедимы, но важно не упускать одно: ясной мыслью и праведным трудом мы помогаем мостить эти, непостижимые для нас, пути. Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником - собственным телом».
«Иногда, если ужасно хочется съесть печеньку, а нельзя - я задумываюсь. Что больше угодно Богу? Чтобы Далай-лама был счастлив? Или чтобы ел только то, что положено? ...И ем печеньку».
Умер человек. Его пес рядом лег и тоже умер. И вот душа человека стоит перед вратами с надписью 'Рай' и рядом душа собаки. На вратах надпись: "С собаками вход воспрещен!". Не вошел человек в эти врата, прошел мимо. Идут они по дороге, вторые врата, на которых ничего не написано, только рядом старец сидит. - Простите, уважаемый... а что за этими воротами? - Рай. - А с собакой можно? - Конечно! - А там, раньше, что за врата? - В Ад. До Рая доходят только те, кто не бросает друзей...
— Я обязательно, ты слышишь? Я обязательно, — сказал Медвежонок. Ёжик кивнул. — Я обязательно приду к тебе, что бы ни случилось. Я буду возле тебя всегда. Ёжик глядел на Медвежонка тихими глазами и молчал. — Ну что ты молчишь? — Я верю, — сказал Ёжик.
"Долго ли еще будешь любоваться очертаниями сосуда? Забудь о них и отправляйся искать саму воду".
Если ты не влюблен, то почти не живешь… В день суда без любви ты навеки падешь. Умирая в любви, ты воскреснешь, пойми. Оставайся живым! – вот завет от Руми.
Простой священник, Уилл Боуэн, изучая людей и их поведение, пришел к выводу, что от того что и как мы говорим, зависят наши мысли, а они, в свою очередь, влияют на наши эмоции и поступки. Оказывается, мы все очень часто жалуемся, критикуем, сплетничаем. Не верите? А вы проверьте!
Уилл Боуэн предложил всем желающим изменить свою жизнь в лучшую сторону - надеть обычный браслет фиолетового цвета и в течение следующих 21 дней жить без жалоб, критики, сплетен и недовольства. Если в течение этих дней человек забывал и произносил «запретные» слова, он должен был перевесить браслет с одной руки на другую и начать отсчет дней заново. Продолжать до тех пор, пока браслет не продержится на одной руке 21 день подряд. Эффект такого эксперимента превосходит все ожидания!
Люди, которые прошли через эту программу, изменились до неузнаваемости. Это не оставалось незамеченным, и уже их друзья и близкие подключались к этому эксперименту, одевали на себя браслет и неизменно менялись в лучшую сторону. Почему же такой простой метод как жизнь без жалоб такой эффективный?
Во-первых, важен сам настрой. Уже с момента пробуждения вы знаете, что вам нельзя говорить о негативе, а самый лучший способ для этого – начать замечать позитив в себе, окружающих вас людях и в мире. Во-вторых, возрастает самоконтроль над собой, своими мыслями и тем, что вы говорите, а это очень важно для любого человека. Сейчас вы только учитесь, но с каждым днем вы будете становиться осознаннее. В-третьих, во время этого эксперимента вы узнаете очень много нового о себе, о своем мышлении и образе жизни.
Таро Тота создано известным оккультистом Алистером Кроули и художницей-египтологом леди Фридой Харрис. Несмотря на то, что леди Харрис была мало знакома с Таро и его символизмом, под руководством Кроули она отразила все нюансы его идей в своих рисунках. Многие карты рисовались в нескольких вариантах до тех пор, пока Кроули не одобрял какой-либо из них. Потребовалось пять лет для завершения Таро Тота Кроули, и впервые колода была напечатан в 1969 г. уже после смерти обоих.
«Книга Тота» — последний фундаментальный труд Алистера Кроули, в котором обобщаются все его познания и убеждения. Книга является подробным комментарием к колоде, а также включает многие положения герметической философии и религии Телемы. Она может рассматриваться и как учебник по Таро в принципе, и как книга по оккультной философии и мировоззрению Кроули. Содержит системы гадания, каббалистическую интерпретацию Таро, обширные выдержки из важнейших текстов Кроули и другого наследия мировой культуры.
Старшие Арканы Таро Тота следует английской традиции. Сама колода близка к классическому Таро Райдера-Уэйта. Открывается она нулевым Арканом Шут, который соответствует букве Алеф. Правда, Кроули поменял местами Арканы Сила и Справедливость, вернув их на «французские» позиции - XI и VIII, переименовав их в Вожделение и Регулирование. Это его действие несколько меняет традиционные значения этих карт, придавая им специфические нюансы. Кроме того, в колоде некоторые Старшие Арканы называются не совсем привычным образом, например, Аркан XIV наречен Искусством, а Аркан VI имеет двойное название: Влюбленные, или Братья. Эти два Аркана Кроули считает в своей работе самыми туманными и сложными среди Старших Арканов.
Младшие Арканы Они в колоде тоже сделаны уникальным образом. На рисунках отсутствует сюжет как таковой, но в сложном символическом порядке присутствуют Чаши, Жезлы, Мечи и Диски. Их символика описывается в работе Кроули довольно точно, при этом карты даются тоже оригинальным способом: блоками по четыре – все Тузы, все Двойки и т.д. Каждый из Младших Арканов имеет свое уникальное название, отражающее его оккультное и казуальное значение, которое начертано непосредственно под самим рисунком.
Ангелы старше нас на два дня и две ночи: Господь сотворил их в день четвертый, и они, между только что созданным солнцем и первой луной, поглядывали на нашу землю, которая тогда вряд ли представляла собой что-либо, кроме нескольких полей с пшеницей да огородов неподалеку от воды. Эти первоначальные ангелы — звезды. Древним евреям не стоило труда связать понятия “ангел” и “звезда”. Я выберу из многих других примеров то место в Книге Иова, где Господь говорит из бури, напоминая о начале мира: когда мне пели все утренние звезды и ликовали все сыны Божии. Это дословный перевод фрая Луиса де Леона, и нетрудно догадаться, что эти сыны Божии и поющие звезды — ангелы. Также Исаия (14, 12) называет “денницей” падшего ангела, о чем помнит Кеведо, когда пишет “мятежный ангел, бунтовщик-Денница”. Это отождествление звезд и ангелов (скрашивающее одиночество ночей) кажется мне прекрасным, это награда евреям за то, что они оживили души звезд, придав жизненную силу их сиянию.
Читать дальше...По всему Ветхому Завету мы встречаем множество ангелов. Есть там неявные ангелы, которые ходят праведными путями по долине и чья сверхъестественная сущность заметна не сразу; есть ангелы крепкие, как батраки, таков тот, кто боролся с Иаковом в святую ночь, пока не занялась заря; есть ангелы-воины, как вождь воинства Господня, явившийся Иисусу Навину; есть “две тьмы тем” ангелов в боевых колесницах Господа. Но весь ангеларий, весь сонм ангелов — в Откровении Святого Иоанна: там существуют сильные ангелы, низвергающие дракона, и те, кто стоит на четырех углах Земли, дабы она не вращалась, и те, кто превращает в кровь третью часть морей, и те, кто, становясь орудиями его гнева, обрезает гроздья винограда и бросает их в великое точило гнева Божия, и те, кто связан при великой реке Евфрате и приготовлен для того, чтобы мучить людей, и те, в ком смешаны орел и человек.
Исламу тоже известны ангелы. Мусульман Каира едва видно из-за ангелов, реальный мир, в котором они живут, почти поглощен ангельским миром, поскольку, согласно Эдварду Уильяму Лейну, каждый последователь пророка получает двух ангелов-хранителей, или пять, или шестьдесят, или сто шестьдесят.
Трактат “О небесной иерархии”, приписываемый обращенному в христианство греку Дионисию и созданный примерно в V веке нашей эры, представляет собой самый точный реестр чинов ангельских и различает, например, херувимов и серафимов, считая, что первые полным и наиболее совершенным образом видят Бога, а последние — восторженные и трепещущие, наподобие возносящегося пламени, — вечно стремятся к Нему. Тысяча двести лет спустя Александр Поуп, архетип поэта-ученого, помнил об этом различии, когда писал свою известную строку:
As rapt seraph, that adores and burns (Как серафим, горя, боготворящий)
Интеллектуалы-теологи не ограничиваются ангелами, а пытаются постичь мир сновидений и крыл. Это непростая затея, поскольку ангелов следует рассматривать как существа высшие по сравнению с человеком, но, разумеется, низшие по сравнению с божеством. В трудах Роте, немецкого теолога-идеалиста, можно найти многочисленные примеры подобных диалектических колебаний. Его список свойств ангелов достоин размышления. Среди них сила разума, свобода воли, бестелесность (однако в сочетании со способностью на время обретать тело), внепространственность (ангел не занимает пространства и не может быть его узником); постоянное существование, имеющее начало, не имеющее конца; ангелы незримы и даже неизменны — свойство, присущее вечности. Что касается характерных черт ангелов, то за ними признают необычайную быстроту, возможность общаться между собой, не прибегая ни к словам, ни к знакам, и совершать вещи удивительные, но не чудесные. Например, они не могут ни создавать что-то из ничего, ни воскрешать мертвых. Как можно понять, мир ангелов, расположенный между людьми и Богом, в высшей степени регламентирован.
Каббалисты тоже обращаются к ангелам. Немецкий ученый, доктор Эрих Бишофф в опубликованной в 1920 году в Берлине книге под названием “Начала каббалы” перечисляет десять сефирот, или эфирных эманаций божества, и соотносит каждую из них с какой-то областью неба, одним из имен Бога, одной из заповедей, с какой-то частью человеческого тела и одним из видов ангелов. Штехелин в “Раввинской литературе” связывает первые десять букв еврейского алфавита, или азбуки, с этими десятью высшими мирами. Таким образом, буква “алеф” соответствует мозгу, первой заповеди, верхней части языков пламени, божественному имени “Я есмь сущий” и серафимам, именуемым Священными Животными. Очевидно, что совершенно ошибочно было бы обвинять каббалистов в неясности изложения. Они в высшей степени привержены разуму и пытаются осмыслить созданный по вдохновению, притом не сразу, а по частям, мир, словно его, несмотря на это, отличает та же точность и те же причинно-следственные связи, которые мы видим сейчас...
Этот рой ангелов не мог не оказаться в литературе. Примерам несть числа. В сонете дона Хуана де Хауреги, посвященном св. Игнатию, ангел сохраняет свою библейскую мощь, свою воинственную суровость:
Смотри: во всеоружье чистоты Могучий ангел зажигает море.
Для дона Луиса де Гонгоры ангел — драгоценное украшение, которое может пленить дам и барышень:
Когда же, сжалясь над моей тоскою, Распустит благородный серафим Стальные узы хрупкою рукою?
В одном из сонетов Лопе встречается прелестная метафора, словно написанная в ХХ веке:
Ангелов спелые гроздья.
У Хуана Рамона Хименеса ангелы пахнут полем:
Туманно-сиреневый ангел зеленые звезды гасил.
Мы приближаемся к тому почти что чуду, из-за которого и написан весь текст: к тому, сколь необыкновенно живучи ангелы. Человеческое воображение измыслило множество удивительных созданий (тритоны, гиппогрифы, химеры, морские змеи, единороги, драконы, оборотни, циклопы, фавны, василиски, полубоги, левиафаны и прочие, которых не перечесть), и все они исчезли, кроме ангелов. Какой стих отважится сегодня упомянуть о фениксе или о шествии кентавров? Ни один. Но любое самое современное стихотворение с радостью станет обителью ангелов и засияет их светом. Обычно я представляю их себе, когда смеркается, в вечерний час предместий или равнин, в долгую и тихую минуту, когда видно лишь то, что освещают закатные лучи, а цвета кажутся воспоминаниями или предчувствиями других оттенков. Не стоит зря докучать ангелам, ведь это последние божества, нашедшие у нас приют, вдруг они улетят.
Согласны?.."Быть чем-то одним неизбежно означает не быть всем другим, и смутное ощущение этой истины навело людей на мысль о том, что не быть - это больше, чем быть чем-то, что в известном смысле это означает быть всем".