«На Рейне в Бахарахе волшебница жила...»

Легенда о Лорелее
О Лорелее на "Немецкой волне"
Скала Лорелей
Postkarten

«Die Lorelei»

Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin,
Ein Märchen aus uralten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Die Luft ist kühl und es dunkelt,
Und ruhig fließt der Rhein;
Der Gipfel des Berges funkelt,
Im Abendsonnenschein. Die schönste Jungfrau sitzet
Dort oben wunderbar,
Ihr gold’nes Geschmeide blitzet,
Sie kämmt ihr goldenes Haar,
Sie kämmt es mit goldenem Kamme,
Und singt ein Lied dabei;
Das hat eine wundersame,
Gewalt’ge Melodei. Den Schiffer im kleinen Schiffe,
Ergreift es mit wildem Weh;
Er schaut nicht die Felsenriffe,
Er schaut nur hinauf in die Höh’.
Ich glaube, die Wellen verschlingen
Am Ende Schiffer und Kahn,
Und das hat mit ihrem Singen,
Die Loreley getan.

Heinrich Heine

«Лорелея»

Не знаю, что стало со мною,
Душа моя грустью полна.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.

День меркнет. Свежеет в долине,
И Рейн дремотой объят.
Лишь на одной вершине
Еще пылает закат.

Там девушка, песнь распевая,
Сидит высоко над водой.
Одежда на ней золотая,
И гребень в руке – золотой.

И кос ее золото вьется,
И чешет их гребнем она,
И песня волшебная льется,
Так странно сильна и нежна.

И, силой плененный могучей,
Гребец не глядит на волну,
Он рифов не видит под кручей, –
Он смотрит туда, в вышину.

Я знаю, волна, свирепея,
Навеки сомкнется над ним, –
И это все Лорелея
Сделала пеньем своим.

Перевод В. Левика

Перевод С. Маршака
И еще несколько переводов / или здесь

@темы: Verses, Deutsch, Легенды, Лингвариум

---

«Соловей» Джона Китса

Рассказывает Хорхе Луис Борхес:

«Тот, кто перечитывает английскую лирику, не пройдет мимо «Оды соловью» чахоточного, нищего и, вероятно, несчастного в любви Джона Китса, сочиненной им, двадцатитрехлетним юношей, в хэмпстедском саду одной из апрельских ночей 1819 года. В пригородном саду Китс слышит вечного соловья Овидия и Шекспира, чувствует свою обреченность и противопоставляет ей нежную и неподвластную гибели трель незримой птицы. Китс как-то писал, что стихи должны появляться у поэта сами собой, как листья на дереве; всего за два-три часа он создал эту страницу неисчерпаемой и неотступной красоты, к которой позже почти не прикасался; достоинство ее неоспоримо, чего не скажешь о толковании. Узел проблем — предпоследняя строфа. Человек, нечаянный и краткий гость, обращается к птице, «которую не втопчут в прах алчные поколения» и чей сегодняшний голос слышала давним вечером в полях Израиля моавитянка Руфь.

В своей опубликованной в 1887 году монографии о Китсе Сидни Колвин, корреспондент и друг Стивенсона, обнаруживает (или выдумывает) в этой строфе зацепку, которую и подвергает разбору. Приведу его не лишенный любопытства вывод:

читать дальше...

«Греша против логики, а на мой взгляд, и теряя в поэзии, Китс противопоставляет здесь скоротечной жизни человека, под которым понимает индивида, нескончаемую жизнь птицы, то есть рода». Бриджес в 1895 году повторяет это обвинение; Ф. Р. Ливис в 1936-м поддерживает его, снабдив сноской: «Ошибочность подобного представления, естественно, искупается силой вызванного им поэтического чувства». В первой строфе Китс называет соловья «дриадой»; этого достаточно, чтобы еще один критик, Гэррод, всерьез сославшись на приведенный эпитет, заявил, будто в строфе седьмой птица именуется бессмертной, поскольку перед нами дриада, лесное божество. Ближе к истине Эми Лоуэлл: «Если у читателя есть хоть капля воображения или поэтического чувства, он без труда поймет, что Китс говорит не о поющем в этот миг соловье, а о соловьином роде».

Я привел пять суждений пяти прежних и нынешних критиков; по-моему, меньше других заблуждается североамериканка Эми Лоуэлл, но я бы не стал вслед за ней противопоставлять мимолетную птицу этой ночи соловьиному роду. Ключ, точный ключ к нашей строфе таится, подозреваю, в одном метафизическом параграфе Шопенгауэра, этой строфы не читавшего.

«Ода соловью» датируется 1819 годом, а в 1844-м вышел в свет второй том труда «Мир как воля и представление». В его 41-й главе читаем: «Спросим себя со всей возможной прямотой: разве ласточка, прилетевшая к нам этим летом, не та же самая, что кружила еще на заре мира, и разве за это время чудо сотворения из ничего на самом деле повторялось миллионы раз, чтобы всем на потеху столь же многократно кануть в абсолютное ничто? Пусть меня сочтут безумным, если я стану уверять, будто играющий передо мной котенок — тот же самый, что скакал и лазал здесь триста лет назад, но разве не пущее безумие считать его совершенно другим?» Иначе говоря, индивид есть в известном смысле род, а потому соловей Китса — это и соловей Руфи.

Китс мог без малейшей обиды писать: «Я ничего не знаю, поскольку ничего не читал», — но по странице школьного словаря он угадал дух Греции; вот свидетельство этой догадки (или перевоплощения): в неразличимом соловье одной ночи он почувствовал платоновского соловья идей. Китс, скорее всего неспособный объяснить слово «архетип», за четверть века предвосхитил тезис Шопенгауэра.

Разобравшись с одной проблемой, пора разобраться и с другой, совсем иного рода. Почему к нашему лежащему на поверхности толкованию не пришли Гэррод, Ливис и остальные? Ведь Ливис преподавал в одном из колледжей Кембриджа — города, который дал приют и само имя Cambridge platonists¹; Бриджес написал в платоновском духе стихотворение «The Fourth Dimension»². Кажется, простое перечисление этих фактов³ еще больше затрудняет разгадку. Если не ошибаюсь, дело здесь в некоторых особенностях британского ума.

Колридж как-то заметил, что люди рождаются на свет последователями либо Аристотеля, либо Платона. Для последних виды, роды и классы — реальность, для первых — мысленное обобщение; для первых язык — зыбкая игра символов, для вторых — карта мирозданья. Последователь Платона видит в мире некий космос, порядок, а для приверженца Аристотеля порядок этот вполне может быть ошибкой или выдумкой нашего всегда одностороннего ума. Два этих противника шагают через широты и столетия, меняя языки и имена; с одной стороны, Парменид, Платон, Спиноза, Кант, Фрэнсис Брэдли; с другой — Гераклит, Аристотель, Локк, Юм, Уильям Джемс. В кропотливых школах средневековья все взывали к наставнику человеческого разума Аристотелю («Convivio»⁴, IV, 2), однако номиналисты действительно шли за Аристотелем, тогда как реалисты следовали Платону. Английский номинализм XIV века ожил в педантичном английском номинализме века восемнадцатого, и экономная формула Оккама «entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem»⁵ уже предполагает (или предсказывает) столь же категоричное «esse est percipi»⁶. Все мы, говорил Колридж, рождаемся последователями либо Аристотеля, либо Платона; об английском уме можно сказать, что он из Аристотелева потомства. Для него реальны не отвлеченные понятия, но только индивиды, не соловей как род, а лишь этот конкретный соловей. Естественно (и даже неизбежно), что в Англии «Оду соловью» попросту не поняли.

В моих словах нет ни упрека, ни пренебрежения. Англичанин отвергает родовое, поскольку чувствует: несокрушимо, неподражаемо и своеобразно только индивидуальное. От немецких абстракций его спасает моральная щепетильность, а вовсе не отсутствие умозрительных способностей. Он не понимает «Оды соловью», и это великое непонимание дает ему силы быть Локком, Беркли или Юмом и в свои семьдесят создавать так никем и не услышанные предостережения «Индивида против государства».

Все языки мира дарят соловью певучие имена (nightingale, nachtigall, usignolo), словно мы инстинктивно стараемся не уронить достоинства его волшебных песен. Он столько восхищал поэтов, что стал почти нереальным и ближе ангелу, чем жаворонку. Начиная с саксонских загадок из Эксетерской книги («Я — древний певец, под вечер несущий радость в дома доблестных») и до трагической «Аталанты» Суинберна в английской поэзии не умолкает бессмертный соловей. Его славят Чосер и Шекспир, Мильтон и Мэтью Арнолд, но для нас его образ навсегда связан с Джоном Китсом, как образ тигра — с Уильямом Блейком».
_______________________________________________________________________________________________________

1. Кембриджские платоники (англ.)
2. «Четвертое измерение» (англ.)
3. Добавлю к ним пример из замечательного поэта Уильяма Батлера Йейтса, в первой строфе своего «Sailing to Byzantium» <«Плавание в Византию» (англ.)> говорящего об «ушедших поколеньях» птиц, обдуманно или невольно отсылая этим к «Оде». См.: Т. R. Henn, «The Lonely Tower», 1950. P. 211.
4. «Пир» (лат.)
5. Без необходимости не умножать сущностей (лат.)
6. Быть значит быть воспринимаемым (лат.)

Читает Бенедикт Камбербэтч:

Текст

«Ode to a Nightingale»

My heart aches, and a drowsy numbness pains
My sense, as though of hemlock I had drunk,
Or emptied some dull opiate to the drains
One minute past, and Lethe-wards had sunk:
'Tis not through envy of thy happy lot,
But being too happy in thine happiness, -
That thou, light-winged Dryad of the trees,
In some melodious plot
Of beechen green and shadows numberless,
Singest of summer in full-throated ease.

O, for a draught of vintage! that hath been
Cool'd a long age in the deep-delved earth,
Tasting of Flora and the country green,
Dance, and Provenзal song, and sunburnt mirth!
O for a beaker full of the warm South,
Full of the true, the blushful Hippocrene,
With beaded bubbles winking at the brim,
And purple-stained mouth;
That I might drink, and leave the world unseen,
And with thee fade away into the forest dim:

Fade far away, dissolve, and quite forget
What thou among the leaves hast never known,
The weariness, the fever, and the fret
Here, where men sit and hear each other groan;
Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,
Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;
Where but to think is to be full of sorrow
And leaden-eyed despairs,
Where Beauty cannot keep her lustrous eyes,
Or new Love pine at them beyond to-morrow.

Away! away! for I will fly to thee,
Not charioted by Bacchus and his pards,
But on the viewless wings of Poesy,
Though the dull brain perplexes and retards:
Already with thee! tender is the night,
And haply the Queen-Moon is on her throne,
Cluster'd around by all her starry Fays;
But here there is no light,
Save what from heaven is with the breezes blown
Through verdurous glooms and winding mossy ways.

I cannot see what flowers are at my feet,
Nor what soft incense hangs upon the boughs,
But, in embalmed darkness, guess each sweet
Wherewith the seasonable month endows
The grass, the thicket, and the fruit-tree wild;
White hawthorn, and the pastoral eglantine;
Fast fading violets cover'd up in leaves;
And mid-May's eldest child,
The coming musk-rose, full of dewy wine,
The murmurous haunt of flies on summer eves.

Darkling I listen; and, for many a time
I have been half in love with easeful Death,
Call'd him soft names in many a mused rhyme,
To take into the air my quiet breath;
Now more than ever seems it rich to die,
To cease upon the midnight with no pain,
While thou art pouring forth thy soul abroad
In such an ecstasy!
Still wouldst thou sing, and I have ears in vain -
To thy high requiem become a sod.

Thou wast not born for death, immortal Bird!
No hungry generations tread thee down;
The voice I hear this passing night was heard
In ancient days by emperor and clown:
Perhaps the self-same song that found a path
Through the sad heart of Ruth, when, sick for home,
She stood in tears amid the alien corn;
The same that oft-times hath
Charm'd magic casements, opening on the foam
Of perilous seas, in faery lands forlorn.

Forlorn! the very word is like a bell
To toll me back from thee to my sole self!
Adieu! the fancy cannot cheat so well
As she is fam'd to do, deceiving elf.
Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades
Past the near meadows, over the still stream,
Up the hill-side; and now 'tis buried deep
In the next valley-glades:
Was it a vision, or a waking dream?
Fled is that music: - Do I wake or sleep?

«Ода Соловью»

От боли сердце замереть готово,
И разум — на пороге забытья,
Как будто пью настой болиголова.
Как будто в Лету погружаюсь я;
Нет, я не завистью к тебе томим,
Но переполнен счастьем твой напев, —
И внемлю, легкокрылая Дриада,
Мелодиям твоим,
Теснящимся средь буковых дерев,
Среди теней полуночного сада.

О, если бы хотя глоток вина
Из глубины заветного подвала,
Где сладость южных стран сохранена —
Веселье, танец, песня, звон кимвала;
О, если б кубок чистой Иппокрены,
Искрящийся, наполненный до края,
О, если б эти чистые уста
В оправе алой пены
Испить, уйти, от счастья замирая,
Туда, к тебе, где тишь и темнота.

Уйти во тьму, угаснуть без остатка,
Не знать о том, чего не знаешь ты,
О мире, где волненье, лихорадка,
Стенанья, жалобы земной тщеты;
Где седина касается волос,
Где юность иссыхает от невзгод,
Где каждый помысел — родник печали,
Что полон тяжких слёз;
Где красота не доле дня живёт
И где любовь навеки развенчали.

Но прочь! Меня умчали в твой приют
Не леопарды вакховой квадриги, —
Меня крыла Поэзии несут,
Сорвав земного разума вериги, —
Я здесь, я здесь! Крутом царит прохлада,
Луна торжественно взирает с трона
В сопровожденье свиты звездных фей;
Но тёмен сумрак сада;
Лишь ветерок, чуть вея с небосклона,
Доносит отсветы во мрак ветвей.

Цветы у ног ночною тьмой объяты,
И полночь благовонная нежна,
Но внятны все живые ароматы,
Которые в урочный час луна
Дарит деревьям, травам и цветам,
Шиповнику, что полон сладких грёз,
И скрывшимся среди листвы и терний,
Уснувшим здесь и там.
Соцветьям мускусных тяжелых роз,
Влекущих мошкару порой вечерней.

Я в Смерть бывал мучительно влюблён, —
Когда во мраке слышал это пенье,
Я даровал ей тысячи имён,
Стихи о ней слагая в упоенье;
Быть может, для нее настали сроки,
И мне пора с земли уйти покорно,
В то время как возносишь ты во тьму
Свой реквием высокий, —
Ты будешь петь, а я под слоем дерна
Внимать уже не буду ничему.

Но ты, о Птица, смерти непричастна, —
Любой народ с тобою милосерд.
В ночи все той же песне сладкогласной
Внимал и гордый царь, и жалкий смерд;
В печальном сердце Руфи, в тяжкий час,
Когда в чужих полях брела она,
Все та же песнь лилась проникновенно, —
Та песня, что не раз
Влетала в створки тайного окна
Над морем сумрачным в стране забвенной.

Забвенный! Это слово ранит слух,
Как колокола глас тяжелозвонный.
Прощай! Перед тобой смолкает дух —
Воображенья гений окрыленный.
Прощай! Прощай! Напев твой так печален,
Он вдаль скользит — в молчание, в забвенье.
И за рекою падает в траву
Среди лесных прогалин, —
Что было это — сон иль наважденье?
Проснулся я — иль грежу наяву?

Перевод Е. Витковского

@темы: Verses, Benedict Cumberbatch, Voices, Китс, Борхес

---

Benedict's voice

Аудиальная модальность хоть и не является моей ведущей, но голоса для меня значат много.
Бенедикт Камбербэтч, известный главным образом по сериалу «Шерлок» (1 сезон, 2 сезон) - человек с очень глубоким, обволакивающим баритоном.
Давайте послушаем.

"Весь мир - театр..."


"Thrilling Stories of the Railway":


"Бармаглот" :-)


Сказка про маленькую красную курочку :-)


В образе Томаса Элиота
«Шерлок Холмс: Тайны железной дороги и другие истории»
«Казанова»
«Превращение» Ф. Кафки
«Серебряное крыло»

@темы: Benedict Cumberbatch, Voices, Кино

---

Галерея Таро. Таро Вороньей Магики

Интересная колода с достаточно сильной энергетикой.
Crow's Magick Tarot - это путешествие в другие миры, на странные и необычные планеты, где небеса мира сливаются с дикой природой, кибер-существами, геометрией духа и пространства. Эта колода сразу же привлекает внимание.

Каждая карта имеет подпись названия, а также ее обозначение из двух ключевых слов на английском языке. Кроме того, каждая карта снабжена астрологической символикой.

Почти все карты, за исключением Колесницы, изображают птиц и животных, а также загадочных существ: кошек, львов, тигров, ящеров... Однако на первом плане птицы, орлы и другие пернатые. Главенствующим является ворон.

Таро Вороньей Магики говорит о том, что ворон - весьма умная птица, способная на интеллектуальное поведение. Это очень темные карты, благодаря своему черному фону, где присутствует языческая мифология, и, безусловно, готика. Рубашка карт выполнена также в темных тонах: на черном фоне изображены два летящих ворона в зеркальном отображении по отношению друг к другу. По краю рубашки сделана окантовка в виде тонкой красной линии.

Таро Вороньей Магики, как и текст прилагающейся брошюры, является произведением Лонды Маркс. Она долгое время была дизайнером костюмов для различных музыкальных групп, исполняющих heavy metal, с детства интересовалась оккультной философией. Родилась в штате Огайо (США) в семье, имеющей ирландско-французско-индейские корни. Видимо, происхождение автора привело к выраженному шаманскому уклону данной колоды - плюс, конечно, большая любовь к животным и природе.

Отпечатаны карты в Бельгии. Колода имеет стандартные размеры (70 мм х 12 мм) и легко тасуется.

Посмотреть колоду

Посмотреть колоду:



Или же здесь

О символике ворона...

О символике ворона
Символика ворона обусловлена двумя моментами: его черным цветом и резким криком. В мифологии индейцев Северной Америки он является демиургом и культурным героем, однако в ряде других традиций выступает в ипостаси трикстера. Поскольку ворон питается падалью, его связывают с царством мертвых и с землей, но одновременно также с небом. Поэтому он наделяется функцией посредника между тремя мирами, и ему приписывается мудрость и способность предвидения. Однако, вещий ворон — преимущественно вестник несчастий и смерти.

В Библии ворон — нечистая птица. Будучи выпущен Ноем из ковчега, он нашел себе пропитание в виде трупов вокруг ковчега, не принеся вести о состоянии земли. Поэтому Ной проклинает ворона, делает его черным. Так ворон становится олицетворением сил Ада, в противовес голубю.

В Китае ворон является солярным символом, связывается со стихией воздуха. Ворон почитается в Тибете, где выступает в качестве основного объекта гадания. В Греции он — символ долголетия, в Индии — вестник смерти. Кельтская богиня войны и смерти Морриган, часто предстает в обличье вороны. Ворон являлся атрибутом Аполлона-предсказателя, выступал проводником мифического героя японцев Джиму, указав землю, где тот создал империю и династию Ямато. У скандинавов ворон - знак Одина. Скандинавские гадатели считали, что, если крылья ворона сложены, это предвещает победу, если расправлены - поражение. У англичан бытовало поверие, что вороны покидают свои гнезда в преддверии голода и других социальных катаклизмов. Имея в виду широкое распространение этого суеверия, У. Черчилль во время Второй мировой войны распорядился подкармливать птиц Тауэра.

Иногда ворон – чаще ворона – интерпретировался как символ надежды. В ворона обращался пророк Илия, когда по приказу Бога приносил Христу пищу в пустыне. В алхимии стая воронов символизировала процесс первоначального нагревания. Черный ворон с белой головой был знаком алхимической победы над продуктом распада. ©

О вороне в энциклопедии "Symbolarium"
О чем вещает ворон?
Образ ворона у индоевропейцев
Ворон в мифологии и геральдике
Также о символике ворона: здесь, здесь, здесь и здесь
Приметы
Созвездие ворона
Легенды: раз (славяне), два (Виринун Ван-ворон), три (Ночной ворон), четыре (Как ворон принес людям свет), пять (Вороны Одина)
"Ворон" Эдгара По
Corvus corax. Птица, сайт
О воронах

@темы: Мифология, Легенды, Tarot

---

Образы. Те, кто слышат голоса

Таро слышащих голоса,
автор: Ner-Tamin

Тот, кто слышит голоса, Колдун и Жрица

Дальше...

Мать, Вождь и Шаман





Песня двух птиц (Любовники по классике), Лодка и Сила





Отшельник, Божество даров, Справедливость





Жертва, Смерть, Умеренность





Чужак (по классике Дьявол), Гроза (по классике Башня), Звезда





Луна, Солнце, Суд и Мир

@темы: Art, Tarot

---

«И в последний час лес споет для него...»

»»»

@темы: Сундучок сказок

---

Любимые фильмы героев романа «Темное солнце полудня»

Олег, который стал Циклопом
- Медитация Циклопа -
«МЕРТВЕЦ»


Забрать себе

Фрейя (младшая)
- Медитация Фрейи -
«СТАЛКЕР»

Смотрим...

Забрать себе

via bydda_krishna

@темы: Тёмное солнце полудня, Кинозал, Кино, Книги

---

Медитация Циклопа

Выношу из сообщества, посвященного литературному циклу "Тёмное солнце полудня".

«Каждый день Циклоп отправлялся в это таинственное путешествие....»



«…Не заладилось с самого начала. Так бывает. Волноваться бессмысленно, он знал это слишком хорошо. Переживать, отвлекаться на посторонние мысли недопустимо — это никуда не приведет, а силу отбирает сильнее работы. А силы сейчас очень даже пригодятся — если не заладилось в первые десять минут, стало быть, ситуация требует предельного напряжения, предельной сосредоточенности. Возможны любые неожиданности. Нельзя только отвлекаться. Нельзя волноваться. Надо представить четки. Ты медленно перебираешь их, медленно и спокойно…
И медленно повторяешь про себя:
— Тот, кто лишь намеревается начать, никогда не начнет…
И вновь воображаемые четки в руках:
— Тот, кто слишком торопится, не успевает никуда…
И так шаг за шагом. Ты не всегда понимаешь, что происходит, но знаешь наверняка, — работа идет, ни одна мелочь не ускользнет от тебя.
— Тот, кто заставляет себя, не достигнет успеха…»

@темы: Тёмное солнце полудня, Книги, Медитация

---

Любимая музыка героев романа «Темное солнце полудня»

Автор, bydda_krishna, делится предпочтениями своих героев :-)

Илья Тулин,
"Сны того, кто стал Одиссеем"





Фрейя (старшая),
"Сон Богини" *Гайдн*

А дальше - полнометражные записи и концерты...

Фрейя (младшая),
"Сон той, кто умеет любить":




Забрать себе mp3

Олег и Фрейя,
"Сон тех, кто нашел друг друга":


Забрать себе mp3


Забрать себе mp3

И еще:


Забрать себе mp3

@темы: Музыкальная шкатулка, Тёмное солнце полудня, Classique, Книги

---

* * *

Только тело погибает, а душа живет, светла.
Ствол растет – не исчезает: исчезает тень ствола.
Умирают отзвук, отсвет – но не сами Звук и Свет.
Помни: пламя не сгорает, вещество спалив дотла.
В тленье празднуя нетленье, от начала бытия
Нас Дорога Превращений в гору Разума вела.
Став из праха – минералом, ты затем взошел травой,
Зверь возник из травной кущи – в нем душа твоя жила!
И разумным человеком ты предстал не навсегда:
Эта глина не навеки вид Адама приняла!
Вскоре Ангелом ты станешь, удалившись в горний мир,
И душа стяжает в высях, что внизу не обрела.
Шамс! Покинь небес просторы, в бездну темную сойди:
Строй созвездий отражают наши смертные тела!..

Джалаладдин Руми,
«Дорога превращений»

@темы: Verses, Врата Исиды, Книги

---

Немецкий. Флэш-карточки

500 самых важных немецких глаголов
570 самых важных прилагательных немецкого языка
Вопросительные слова
Немецкие наречия
Числительные в немецком языке
116 неправильных немецких глаголов
Набор самых важных слов по теме "Еда (Essen)"
Императив

Spielen! :-)

@темы: Deutsch, Лингвариум

---

Первоапрель. Образы

Иллюстрация из колоды Margarete Petersen


Из найденного в Сети

@темы: Art, Tarot

---

Уолт Уитмен: «Бог – мой брат...

...я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных»

«...И ничто на свете не лишено своего великого смысла, и то, что зовется ложью, имеет великий смысл,
И что каждая вещь абсолютно выражает себя и свое предсуществованье,
И что истина включает все, и она непрерывна, как непрерывно пространство,
И что нет ни пустот, ни трещин в материи истины, но что истина - это все без изъятья;
И отныне я буду праздновать каждую вещь, которую вижу или являю собой,
И петь, и смеяться, и не отвергать ничего».

Брат Бога
«Листья травы»: рус., англ.
К. Чуковский - «Мой Уитмен»
К. Чуковский - «Уолт Уитмен. Поэзия грядущей демократии»
Стихотворения и поэмы
Страница Уолта Уитмена на сайте chukfamily.ru
Альтернативный перевод "Песни большой дороги"
Биография и любовная лирика
«Ода Уолту Уитмену»
"Я верю в тебя, моя душа"

@темы: Verses, Уитмен, Книги

---

Борхес представляет Уолта Уитмена

Х. Л. Борхес, «Несколько слов об Уолте Уитмене»
Перевод Б. Дубина
Из книги "Обсуждение" ("Discusión"), 1932

Занятия литературой нередко возбуждают в своих адептах желание создать книгу, не имеющую равных, книгу книг, которая — как платоновский архетип — включала бы в себя все другие, вещь, чьих достоинств не умалят годы. Сжигаемые подобной страстью избирают для своих целей самые возвышенные предметы: Аполлоний Родосский — первый корабль, победивший опасности моря; Лукан — схватку Цезаря с Помпеем, когда орлы над ними бьются против орлов; Камоэнс — лузитанские воинства на Востоке; Донн — круг превращений души, по учению пифагорейцев; Мильтон — первородный грех и небесный Рай; Фирдоуси — владычество Сасанидов. Кажется, Гонгора первым отделил достоинства книги от достоинств ее предмета: туманная интрига «Поэм уединения» откровенно банальна, что признают, упрекая автора, Каскалес и Грасиан («Письма о литературе», VIII; «Критикой», II, 4). Малларме не ограничился избитостью тем: ему потребовалось их отсутствие — исчезнувший цветок, ушедшая подруга, еще белый лист бумаги. Как и Патер, он чувствовал: любое искусство стремится стать музыкой, чья суть — форма; его честное признание «Мир существует, чтобы войти в книгу» как будто подытоживает мысль Гомера, считавшего, будто боги ткут человеческие несчастья, дабы грядущим поколениям было о чем слагать песни («Одиссея», VIII, in fine [в конце (лат.).]). На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков Йейтс искал абсолют в таком сплетении символов, которое пробуждало бы память рода, великую Память, дремлющую в сознании каждого: рискну сопоставить эти символы с глубинными архетипами у Юнга. Кяпбюс в своем несправедливо забытом «Аде» выходит (точней, пытается выйти) за пределы времени с помощью лирического повествования о первых шагах человека; Джойс в «Finnegan's Wake» [«Поминки по Финнегану» (англ.).] — сталкивая в рассказе быт самых разных эпох. Свободное переплетение анахронизмов использовали, пытаясь создать иллюзию вечности, Паунд и Т.С.Элиот.

Я привел лишь несколько примеров, но самый любопытный относится к 1855 году и принадлежит Уитмену. Прежде чем перейти к нему, приведу ряд суждений, как-то предваряющих будущий рассказ.

Читать дальше...

Первое сформулировано английским поэтом Лэселзом Эберкромби. «Уитмен, — пишет он, — создал из сокровищ собственного бесценного опыта живой и неповторимый образ, ставший одним из немногих истинных достижений новейшей поэзии». Второе — сэром Эдмундом Госсом: «Никакого Уолта Уитмена на самом деле нет... Уитмен — это сама литература в состоянии протоплазмы: чуткий интеллектуальный орган, всего лишь реагирующий на любой поставленный перед ним предмет». Третье — мной: «Едва ли не все написанное об Уитмене грешит двумя непоправимыми изъянами. Один — поспешное отождествление литератора Уитмена с Уитменом — полубожественным героем "Leaves of Grass" [«Листья травы» (англ.).], таким же, как Дон Кихот в "Дон Кихоте"; другой — некритическое усвоение стиля и словаря его стихов, то есть именно того поразительного феномена, который и предстоит объяснить».

Представьте себе опирающуюся на свидетельства Агамемнона, Лаэрта, Полифема, Калипсо, Пенелопы, Теленка, свинопаса, Сциллы и Харибды биографию Улисса, которой говорится, что он в жизни не покидал Итаку.

Очарование от такой, к счастью, вымышленной книги как раз и переживаешь, читая все биографии Уитмена. Покидать райский мир его стихов, переходя к пресной хронике повседневных тягот, невыносимо грустно. Как ни странно, эта неистребимая грусть еще острее, если биограф думает показать, что на самом деле есть два разных Уитмена: «дружелюбный и речистый дикарь» из «Leaves of Grass» и придумавший его нищий борзописец¹. Один из них никогда не был в Калифорнии и Платт-Каньоне, другой — оставил стихи, обращенные к последнему из этих мест («Spirit that Formed this Scene»²) и был шахтером в первом («Starting from Paumanok»³). Один прожил 1859 год в Нью-Йорке, другой — присутствовал второго декабря этого года в Вирджинии при казни старого аболициониста Джона Брауна («Year of Meteors»⁴). Один появился на свет в Лонг-Айленде, другой — там же («Starting from Paumanok»), но, кроме того, — в некоем южном штате («Longings for Home»⁵). Один — сдержанный и чаще всего угрюмый холостяк, другой — взрывчат и необуздан. Множить эти несоответствия нетрудно; важнее понять, что переполненный счастьем бродяга, образ которого встает из каждой строки «Leaves of Grass», не мог бы написать ни одной из них.

Байрон и Бодлер драматизировали в прославивших их книгах собственные беды, Уитмен — свое счастье. (Через тридцать лет, в местечке Сильс-Мария, Ницше встретит Заратустру: этот лучащийся счастьем или, по крайней мере, рекламирующий счастье педагог имеет лишь один недостаток: он — выдуманный персонаж.) Другие романтические герои — их список открыл Ватек и далеко еще не исчерпал Эдмон Тэст — многословно подчеркивали собственные отличия от окружающих; Уитмен с его неукротимой скромностью хотел уподобиться каждому. «Leaves of Grass», предупреждал он читателей (Complete writings⁶, V, 192), — это «песнь великого и всеобщего "я", самого народа, всех мужчин и всех женщин». Или иными, бессмертными, словами («Song of Myself»⁷, 17):

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех
      странах, они родились не только во мне,
Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,
Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,
Если они не столь же близки мне, сколь далеки от меня, они ничто.
Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода,
Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

Пантеизм сделал общим местом фразы одного типа: в них говорится о Боге как множестве несводимых или (лучше сказать) разрозненных вещей. Прототип, например, таков: «Я обряд, я жертва, я возлияние масла, я пламя» («Бхагавадгита», IX, 16). Еще старше, но и противоречивей 67-й фрагмент Гераклита: «Бог — это день и ночь, зима и лето, мир и война, сытость и голод». Плотин рассказывает ученикам о непостижимом небе, где «все повсюду, и любое — целое, и солнце — это все светила, а каждое из них — все светила и солнце разом» («Эннеады», V, 8, 4). Персидский поэт XII века Аттар воспевает долгий полет птичьей стаи в поисках своего царя Симурга; многие гибнут в морях, но оставшиеся в живых открывают, что они и есть Симург, а Симург — каждая из них и все они вместе. Риторические возможности расширять эту формулу тождества все дальше, видимо, беспредельны. Читатель индусов и Аттара, Эмерсон оставил стихотворение «Брахма»; из его шестнадцати строк, может быть, глубже других в память западает вот эта: «When me they fly, I am the wings» («Я — крылья птиц, летящих прочь»). Более простой вариант — строка Стефана Георге: «Ich bin der Eine und bin Beide» («Der Stern des Bundes»⁸). Уолт Уитмен обновил эту фигуру речи. В отличие от других, она служит ему не для описания божества или игры в «притяжения и отталкивания» слов: в приступе какой-то безжалостной нежности он пытается отождествить себя со всеми живущими на земле. Он говорит («Crossing Brooklin Ferry»⁹):

Я был капризен, тщеславен, жаден, я был пустозвон,
        лицемер, зложелатель и трус,
И волк, и свинья, и змея — от них во мне было многое.

Или («Song of Myself», 33):

Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.
Гордое спокойствие мучеников,
Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит
        на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее.
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал
        на плетень отдышаться.
Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная
        дробь и ружейные пули.
Этот человек — я, и его чувства — мои.

Все это Уитмен перечувствовал и всем этим перебывал, но, по сути, — не в повседневной истории, а в мифе — он был таким, как в двух следующих строках («Song of Myself», 24):

Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена,
Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий.

А еще был тем, каким ему предстояло стать в будущем, увиденном с той нашей грядущей ностальгией, которая сама вызвана к жизни этими предвосхищающими ее пророчествами («Full of Life, Now»¹⁰):

Сейчас, полный жизни, ощутимый и видимый,
Я, сорокалетний, на восемьдесят третьем году этих Штатов,
Человеку через столетие — через любое число
        столетий от нашего времени, —
Тебе, еще не рожденному, шлю эти строки, они ищут тебя
Когда ты прочитаешь их, я — раньше видимый — буду невидим,
Теперь это ты — ощутимый, видимый,
        понимающий мои стихи — ищешь меня,
Ты мечтаешь, как радостно было бы, если бы я мог
        быть с тобой, стать твоим товарищем,
Пусть будет так, как если бы я был с тобой. (И не будь
        слишком уверен, что меня с тобой нет.)

Или («Songs of Parting»¹¹, 4, 5):

Камерадо, это не книга.
Кто прикасается к ней, дотрагивается до человека
(Что сейчас — ночь? мы вместе и никого вокруг?),
Это — я, и ты держишь в объятиях меня, а я обнимаю тебя,
Я выпрыгиваю со страниц прямо в твои объятья —
        смерть призывает меня¹².

Человек по имени Уолт Уитмен был редактором «Brooklin Eagle»¹³ и вычитал свои главные мысли у Эмерсона, Гегеля и Вольнея; Уолт Уитмен как поэтический персонаж почерпнул их, соприкасаясь с Америкой, и обогатил воображаемыми приключениями в спальнях Нового Орлеана и на боевых полях Джорджии. Выдуманный факт может оказаться как раз самым точным. Поверье гласит, что английский король Генрих I после смерти сына ни разу не улыбнулся; пусть этот факт вымышлен, но он вполне может быть истинным как символ королевской скорби. В 1914 году распространился слух, будто немцы подвергли пыткам и искалечили бельгийских заложников; известие было, без сомнения, вымышлено, но достигло цели, вобрав в себя весь беспредельный и темный ужас перед вражеским вторжением. Еще простительней случаи, когда ту или иную доктрину возводят к жизненному опыту, а не к составу библиотеки или конспекту лекции. В 1874 году Ницше посмеялся над пифагорейским тезисом о цикличности истории («Vom Nutzen und Nachteil der Historic»¹⁴, 2); в 1881-м, на одной из тропинок в Сильвапланских лесах, он вдруг взял и сформуливал этот тезис («Esse Homo»¹⁵, 9). Глупо на полицейский манер толковать о плагиате; Ницше, спроси мы его самого ответил бы: важно, как идея преобразилась в нас, а не просто, что она пришла в голову¹⁶. Одно дело — отвлеченное предположение о божественном всеединстве; другое — вихрь, подхвативший арабских пастухов и перенесший их в гущу битвы, которая не имеет конца и простирается от Аквитании до Ганга. Задачей Уитмена было представить вживе образцового демократа, а вовсе не сформулировать теорию.

Со времен Горация, в платоновском или пифагорейском духе предвосхитившего свое лреображение на небесах, в литературу вошла классическая тема бессмертия поэта. Прибегают к ней чаще всего из чистого тщеславия («Not marble, not the guilded monuments»¹⁷), если не ради подкупа или в жажде мести; Уитмен же на свой лад и безо всяких посредников соприкасается с каждым будущим читателем. Он как бы встает на его место и от его имени обращается к собеседнику, Уитмену («Salut au monde»¹⁸, З):

Что ты слышишь, Уолт Уитмен?

Тем самым он переживает себя в образе вечного Уитмена, образе друга, который был старым американским поэтом XIX века и вместе с тем — легендой о нем, и каждым из нас, и самим счастьем. Гигантской, почти нечеловеческой была взятая им на себя задача, но не меньшей оказалась и победа.

_________________________________________________________________________________________________________

1. Это различие признают Генри Сейдел Кэнби («Уолт Уитмена 1943) и Марк Ван-Дорен в предисловии к антологии, опубликованной издательством «Викинг» (1945). Больше, по моим сведениям, никто.

2. «Дух, зодчий этой сцены» (англ.).

3. «Рожденный на Поманоке» (англ.).

4. «Год метеоров» (англ.).

5. «Тяга к дому» (англ.).

6. Полное собрание сочинений (англ.).

7. «Песнь о себе» (англ.; перевод К.Чуковского).

8. «Я и одно, и оба разом» («Звезда единства») (нем.).

9. «На бруклинском перевозе» (англ.; перевод В. Левика).

10. «Сейчас, полный жизни» (англ.; перевод А. Старостина).

11. «Песни расставания» (англ.; перевод Э. Шустера).

12. Механизм подобных обращении непрост. Нас волнует то, что поэт взволнован, предвидя наше будущее волнение. Ср. строки Флекера, обращенные к поэту, который прочтет его через тысячу лет:

О friend unseen, unborn, unknown,
Student of our sweet English tongue
Read out my words at night, alone:
I was a poet, I was young.

(Уча язык наш, мой далекий
друг, из грядущей темноты
вглядись, потомок, в эти строки:
я был поэт и юн, как ты).

13. «Бруклинский орел» (англ.).

14. «О пользе и вреде истории» (нем.).

15. «Се — Человек» (лат.).

16. Точно так же стоит отличать саму идею и веру, будто наиболее серьезные нападки на ту или иную философскую доктрину обычно Уже предвосхищены там, где она и сформулирована. Платон в «Парвяиде» предвидит аргумент о третьем, который позднее выдвинет против него Аристотель; Беркли («Dialogues», 3) - собственное опровержение Юмом.

17. Ни мрамор, ни злаченый истукан (англ.).

18. «Приветствие всему миру» (франц.).

@темы: Verses, Уитмен, Борхес

---

«Я вижу тебя там, где никто не увидит тебя...»

«ТЕБЕ»

Кто бы ты ни был, я боюсь, ты идешь по пути сновидений,
И все, в чем ты крепко уверен, уйдет у тебя из-под ног и под руками растает,
Даже сейчас, в этот миг, и обличье твое, и твой дом, и одежда твоя, и слова, и дела, и тревоги, и веселья твои, и безумства – все ниспадает с тебя,
И тело твое, и душа отныне встают предо мною,
Ты предо мною стоишь в стороне от работы, от купли-продажи, от фермы твоей и от лавки,
от того, что ты ешь, что ты пьешь, как ты мучаешься и как умираешь.
Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, чтобы ты стал моей песней,
И я тихо шепчу тебе на ухо: «Многих женщин и многих мужчин я любил, но тебя я люблю больше всех».

Долго я мешкал вдали от тебя, долго я был как немой,
Мне бы давно поспешить к тебе,
Мне бы только о тебе и твердить, тебя одного воспевать.
Я покину все, я пойду и создам гимны тебе,
Никто не понял тебя, я один понимаю тебя,
Никто не был справедлив к тебе, ты и сам не был справедлив к себе,
Все находили изъяны в тебе, я один не вижу изъянов в тебе,
Все требовали от тебя послушания, я один не требую его от тебя.

Дальше...

Я один не ставлю над тобою ни господина, ни бога: над тобою лишь тот, кто таится в тебе самом.
Живописцы писали кишащие толпы людей и меж ними одного – посредине,
И одна только голова была в золотом ореоле,
Я же пишу мириады голов, и все до одной в золотых ореолах,
От руки моей льется сиянье, от мужских и от женских голов вечно исходит оно.
Сколько песен я мог бы пропеть о твоих величавых и славных делах,
Как ты велик, ты не знаешь и сам, проспал ты себя самого,
Как будто веки твои опущены были всю жизнь,
И все, что ты делал, для тебя обернулось насмешкой.
(Твои барыши, и молитвы, и знанья – чем обернулись они?)

Но посмешище это – не ты,
Там, в глубине, под спудом затаился ты, настоящий.
И я вижу тебя там, где никто не увидит тебя,
Пусть молчанье, и ночь, и привычные будни, и конторка, и дерзкий твой взгляд скрывают тебя от других и от самого себя,– от меня они не скроют тебя,
Бритые щеки, нечистая кожа, бегающий, уклончивый взгляд пусть с толку сбивают других – но меня не собьют,
Пошлый наряд, безобразную позу, и пьянство, и жадность, и раннюю смерть – я все отметаю прочь.
Ни у кого нет таких дарований, которых бы не было и у тебя,
Ни такой красоты, ни такой доброты, какие есть у тебя,
Ни дерзанья такого, ни терпенья такого, какие есть у тебя
И какие других наслаждения ждут, такие же ждут и тебя.
Никому ничего я не дам, если столько же не дам и тебе,
Никого, даже бога, я песней моей не прославлю, пока не прославлю тебя.

Кто бы ты ни был! иди напролом и требуй!
Эта пышность Востока и Запада – безделица рядом с тобой,
Эти равнины безмерные и эти реки безбрежные – безмерен, безбрежен и ты, как они,
Эти неистовства, бури, стихии, иллюзии смерти – ты тот, кто над ними владыка,
Ты по праву владыка над природой, над болью, над страстью, над каждой стихией, над смертью.
Путы спадают с лодыжек твоих, и ты видишь, что все хорошо,
Стар или молод, мужчина или женщина, грубый, отверженный, низкий,
твое основное и главное громко провозглашает себя,
Через рожденье и жизнь, через смерть и могилу, – все тут есть, ничего не забыто!
Через гнев, утраты, честолюбье, невежество, скуку твое Я пробивает свой путь.

Уолт Уитмен,
из сборника "Листья травы"

«TO YOU»

WHOEVER you are, I fear you are walking the walks of dreams,
I fear these supposed realities are to melt from under your feet and hands;
Even now, your features, joys, speech, house, trade, manners, troubles, follies, costume, crimes, dissipate away from you,
Your true Soul and Body appear before me,
They stand forth out of affairs—out of commerce, shops, law, science, work, forms, clothes, the house, medicine, print, buying, selling, eating, drinking, suffering, dying.

Whoever you are, now I place my hand upon you, that you be my poem;
I whisper with my lips close to your ear,
I have loved many women and men, but I love none better than you.

O I have been dilatory and dumb;
I should have made my way straight to you long ago;
I should have blabb’d nothing but you, I should have chanted nothing but you.

I will leave all, and come and make the hymns of you;
None have understood you, but I understand you;
None have done justice to you—you have not done justice to yourself;
None but have found you imperfect—I only find no imperfection in you;
None but would subordinate you—I only am he who will never consent to subordinate you;

More...

I only am he who places over you no master, owner, better, God, beyond what waits intrinsically in yourself.

Painters have painted their swarming groups, and the centre figure of all;
From the head of the centre figure spreading a nimbus of gold-color’d light;
But I paint myriads of heads, but paint no head without its nimbus of gold-color’d light;
From my hand, from the brain of every man and woman it streams, effulgently flowing forever.

O I could sing such grandeurs and glories about you!
You have not known what you are—you have slumber’d upon yourself all your life;
Your eye-lids have been the same as closed most of the time;
What you have done returns already in mockeries;
(Your thrift, knowledge, prayers, if they do not return in mockeries, what is their return?)

The mockeries are not you;
Underneath them, and within them, I see you lurk;
I pursue you where none else has pursued you;
Silence, the desk, the flippant expression, the night, the accustom’d routine, if these conceal you from others, or from yourself, they do not conceal you from me;
The shaved face, the unsteady eye, the impure complexion, if these balk others, they do not balk me,
The pert apparel, the deform’d attitude, drunkenness, greed, premature death, all these I part aside.

There is no endowment in man or woman that is not tallied in you;
There is no virtue, no beauty, in man or woman, but as good is in you;
No pluck, no endurance in others, but as good is in you;
No pleasure waiting for others, but an equal pleasure waits for you.

As for me, I give nothing to any one, except I give the like carefully to you;
I sing the songs of the glory of none, not God, sooner than I sing the songs of the glory of you.

Whoever you are! claim your own at any hazard!
These shows of the east and west are tame, compared to you;
These immense meadows—these interminable rivers—you are immense and interminable as they;
These furies, elements, storms, motions of Nature, throes of apparent dissolution—you are he or she who is master or mistress over them,
Master or mistress in your own right over Nature, elements, pain, passion, dissolution.

The hopples fall from your ankles—you find an unfailing sufficiency;
Old or young, male or female, rude, low, rejected by the rest, whatever you are promulges itself;
Through birth, life, death, burial, the means are provided, nothing is scanted;
Through angers, losses, ambition, ignorance, ennui, what you are picks its way.

@темы: Verses, Уитмен

---

О письменных практиках

Читать здесь »»»

@темы: Психология

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Про шизоидов и людей :)

Автор статьи: gutta_honey
По многочисленным просьбам на тему, что делать, если ты «шизоид».

Собственно, ничего особенного и не надо делать, если жизнь ваша течет успешно, и вы всем удовлетворены. В вопросах расстройства личности первостепенную роль играют не сами черты, а как эти черты взаимодействуют с внешним миром.
Шизоиды - довольно разнородная группа, и степень их характерологических особенностей довольно сильно разнится. Некоторые из них проявляют свои черты только при ближайшем знакомстве, а во всем остальном совершенно обычные люди, другие же видны довольно отчетливо, "издалека". Часто люди сторонятся этой группы, потому что не чувствуют с ними нужного уровня эмоционального контакта или же их идеи и взгляды слишком далеки от уровня ассоциаций и культурного багажа среднего человека. Сразу возникают замечания типа "в здоровую голову это не придет", далее люди начинают воображать по мере их испорченности и опыта просмотра блокбастеров.

Читать дальше...

На самом деле, шизоиды вообще довольно редко бывают реально агрессивными. Есть несколько особенностей их личности, которые выглялят агрессивными, хотя первоначального такого намерения не было.

Как каждая черта и направленность личности, шизоид может быть почти ничем не отличающимся от общей массы населения. Несколько ярче и необычнее внутренний мир. Далее у разных людей по линии шизоидности внтуренний мир может становиться все более ярким и необычным, вплоть до странного и вычурного. И если для легких характерологических черт "богатство внутреннего мира" это изюминка, которая привлекает истинных ценителей, то на другом конце "шизоидной прямой" такое внутреннее содержание уже начинает отталкивать и пугать.

Всех шизоидов условно можно разделить на две большие группы - экстравертированных и интравертированных. Да, интравертированный шизоид, это самая что ни на есть "классическая классика". Тот самый ганнушевский римский дом "простой с наружи и сказочно богатый внутри". Такому человеку совершенно нет никакой потребности рассказывать, что у него там происходит. Он живет за закрытыми дверями в своей личности и счастлив. Довольно значительная часть шизоидов, особенно, у кого черты не слишком сильно выражены, могут демонстрировать свои богатства и использовать их на пользу социуму. Реальная польза тут, как совпадут потребности общества и внутренний мир шизоида. Если совпадут, то он может снискать славу, если не совпадут, то будет в глазах окружающих "сумасшедшим ученым, художником, поэтом или общественным деятелем". Так как у шизоида не так чтобы очень сильная потребность быть принятым в обществе (она есть, но не так выражена), он может продолжать выражать свой внтуренний мир до тех пор, пока кто-то это не оценит и не поймет. Иногда это бывает даже после смерти. Со стороны эта настойчивость выглядит, как настырность и даже агрессивность. Никому ж не надо, а он все пишет/рисует/создает теории и строит машину времени. Прям как назло! Но на самом деле, как говорилось тоже классиками, шизоиды идут под марш своего барабана, который не слышен другим людям.

Экстравертированные шизоиды представляют собой несколько другую картину. Мир у них тоже богатый и разнообразный, и они постоянно его выплескивают на окружающих. Вопрос выплескивания довольно слабо регулируется, потому что у шизоидов слабо развито понимание социальных связей и взаимодействий. Он несовсем регулирует, когда внутреннего мира становится слишком много. На самом деле, это попытка построить связи с окружающими. Однако людей это пугает и они сторонятся шизоида, ибо поведение расценивается как агрессивное. По сути, оно так и есть, потому что такие шизоиды залазят в границы других без спросу, и опять из-за своего личного барабана могут делать это настырно и с завидным постоянством. Но идеи нанести вред на самом деле нет.

Совсем не нужно общество только очень ярко выраженным шизоидам. Всем остальным оно в разной степени нужно, но не у всех есть на то ресурсы. Конечно, шизоид малознакомых людей может пугать и настораживать, однако если у людей есть возможность узнать что к чему, и что на самом деле шизоид не вынашивает планов завладеть миром, отношения складываются очень яркие и обогащающие. Но вот этот порог первой встречи шизоиду бывает довольно трудно переступить.

Кроме того, людям свойственно приписывать шизоидам много не относящегося к ним. Например, девушка познакомилась с парнем, у которого удивительный и потрясающий внутренний мир, и она додумывает, что этот самый мч должен быть потрясающим в романтической любви и воспитании детей. Однако она не встречает того самого напора чувств. Ну вот плохо у шизоидов с этой частью. Они могут умирать от трепета над какой-нибудь шестерёнкой в их строящейся машине и просто принимать любимую как объект обстановки. Опять же, ничего личного и злобного.

Дело в том, что все, что от окружающего мира и среды может вызывать сильные чувства, для шизоида часто рассматривается, как угроза. Опыт детства, когда у тебя есть чувства, а ты их неумело применяешь и получаешь за это тумаков. Поэтому тут шизоид часто партнера в той или иной степени опредмечивает. Вот с предметом без чувств можно жить, и понятно, что с ним делать. Как с любимой шестеренкой. Ему может очень нравиться девушка, но ему легче не иметь с ней прямых эмоциональных связей, а иметь концепцию отношений. Это девушкам не нравится.

Что касается концепции отношений, то тут шизоиды также часто пугают народ. Ну какая концепция отношений с девушками? Секс ,конечно. Вам нравится девушка, и понятно, что это в итоге все сводится к тому самому. Учитывая, что это совсем не обходительный "пикапер", то бывает, что шизоид, особенно экстравертированнный, может подойти к даме, как поручик Ржевский и поинтересоваться: "А нельзя ли вам, мадам, впендюрить?" Интравертированный может довольно долго молча и настырно преследовать понравившуюся девушку, ничего ей не объясняя.

Вообще, сексу в жизни шизоида придается большое значение. Это очень эмоциональная часть жизни любого человека, и она довольно сильно завораживает шизоида. Это может быть полное отрицание сексуальности как разрушающей силы для личности, либо, наоборот, слишком пристальное внимание, что выливается в разные своеобразые формы деятельности в искусстве, к примеру.

На разных девушек это производит разное действие. Кто-то это даже считает милым, но, в итоге, далеко не всех устраивают довольно холодные отношения с ней. Сам шизоид ничего такого предрассудительного в их отношениях не замечает. Это для него очень комфортно. Он тоже может трястись над девушкой, как над шестеренкой, но девушки обычно не очень любят когда их рассматривают как неодушевленный предмет. Уход дамы сердца с вопрошениями, от чего ты такой бесчувственный подонок, их обескураживает.

Даже если шизоид довольно сильно старается создать связь, и даже распознал, как любимый человек "работает" (для них область человеческих отношений оценивается как технология), для многих их чувства кажутся ненастоящими, поддельными и слишком неглубокими. Все-таки для людей важно иногда действовать в общем эмоциональном поле и чувствовать малейшие движения души партнера.

Вообще, на самом деле, "экстравертированность шизоида" является так называемым "аутизмом наоборот". У шизоида есть аутистические черты, хотя это не аутизм в полном смысле слова. Этот самый аутизм может довольно сильно влиять на установление отношений с окружающим мире. Все то, что лично и не принято в обсуждении в обществе, а только с близкими людьми, может быть поднято шизоидом в обсуждении в совершенно неподходящем месте и времени. Вопросы конечных стадий пищеварения и личные переживания по поводу этого не очень идут на официальных встречах, даже если просто для "разрядить  обстановку".

Самовыражение, в том числе шокирующее и очень странное, может быть формой общения с миром. Это то, на что люди сильно реагируют, и в их глазах шизоид может приобретать значение. На самом деле, шизоиду не всегда важно, что именно о нем говорят по поводу самовыражения. Он привык, что часть его концепций никогда не воспринималась, и не оценивает некоторые вещи как отрицательные. Например, показать голую задницу в общественном месте для него ничего постыдного не несет. Это имеет совсем другой смысл, и он, по понятным причинам (разница в значениях символов и метафор) не доступен для "серой толпы". Он действительно, как правило, в интеллектуальном плане выше, чем средняя толпа, потому как проводит больше времени за изучением разных концепций и сложных теорий, часто создает свои теории, которые могут быть очень своеобразны, абстрактны и удалены от общепринятого смысла.

Именно по этой причине для шизоида настоящий клад партнер - довольно простая дама (мужчины все-таки такие не так часто встречаются), которая додумывает в силу своей истероидной натуры эмоции, и восхищена его необычностью и яркостью. Она беззаветно посвящает ему жизнь, и по-настоящему счастлива. Другой вариант - другой шизоид противоположенного пола. Они друг друга опредмечивают, и не видят в этом никакого оскорбления. Их миры существуют в режиме параллельных вселенных, между которыми установлены крепкие дипломатические отношения.

Учитывая, что действительно важные события могут вызвать чрезмерную эмоциональную реакцию, с которой шизоид может не справиться, он на них не реагирует. А вот на свои внутренние реакции по поводу самого себя - это да. Умерла любимая бабушка, это ужасно. А как же блинчики по субботам. Ведь никто больше не испечет таких. Кажется, что это эгоизм, но на самом деле, это способ безболезненно переварить смерть любимого человека. Это неподготовленному человеку довольно сложно понять.

В целом, при желании, шизоид вполне может обучиться поведению в обществе таким образом, чтобы общество не чувствовало его чуждость. Это довольно полезно, потому что шизоиду становится легче донести свои необычные идеи до простого человека, объяснить их на доступном языке. А они часто бывают действительно ценными для социума. Хоть многие считают, что такая практика вливания в общество разрушает особый мир шизоида, это совсем не так. Он просто кажется менее странным изгоем и сливается в поведении с другими людьми. Но там, внутри все тот же мир.

@темы: Психология

---

«Не хочешь ли билет в театр души?..»

Вы - в зале Вселенной

Иван Елагин, русский поэт.
[ Познакомиться?]

«Состоявшийся эмигрант»: часть первая, часть вторая, часть третья

«Мне в ту ночь поэт седой и нищий
Небо распахнул над головой...»

* * *
Цыганский табор осени разбросан
Между домами. Неопрятна осень,
Но грандиозна, ветрена, пестра.
И с осенью нет никакого сладу –
Листва деревьев пляшет до упаду,
Горят костры посереди двора.

Я восхищаюсь этим понапрасну.
Я с каждым из деревьев этих гасну.
Вот лист, что закружился по двору,
Свалился, об окно мое ударясь.
Цыганская взлохмаченная старость,
Раскачиваясь, плачет на ветру.

Да, осень пляшет, и поет, и плачет...

Да, осень пляшет, и поет, и плачет,
И, кажется, переполох весь начат
Лишь для того, чтоб я мое житье
Измерил этой лавой листопада.
Но как ни мерь – а жизнь длиннее взгляда,
Стремящегося охватить ее.

Как заключенный в камере тюремной
Под камнем пола роет ход подземный,
Чтоб выбраться на волю из тюрьмы, –
Так в памяти я котловины рою,
Чтоб выломать из многолетней тьмы
Обломок дня, утерянного мною.

Есть где-то настоящее, и это –
Веселием сверкающее лето,
А будущее там – в полях весны,
Но осень – это прошлое, и людям
Оно нужней. О нем мы не забудем,
Зимой небытия занесены.

Как будто еду в поезде я скором,
И осень мне махнула семафором,
И дал мой поезд резко задний ход,
И содрогнулись все мои вагоны,
Пошли они во дни катиться оны,
И весь мой поезд в прошлое идет.

Я с поездом моим куда-то двинусь
По направленью в юность и невинность,
Где ждут меня на полустанке том,
И, к старому знакомцу благосклонны,
Ко мне из детства нависая, клены
Расскажут миф о веке золотом.

А там и жизнь была совсем иная,
Там комната в квартире проходная,
Там очередь за хлебом поутру,
Там, тапочки надев на босу ногу,
Пускаясь в ежедневную дорогу,
Пенал и книги я с собой беру.

От школьной парты, школьного урока
До осени цыганской так далёко!
Разрозненные времени куски
Барахтаются в памяти, как в дыме,
Толпятся государства между ними,
И океаны, и материки!

Он уплывает, этот полустанок,
И клен, и дом, и несколько полянок, –
И вот уже, огнями залита,
Мерещится вечерняя столица.
И я не знаю – эта жизнь мне снится,
Или когда-то мне приснилась та.

Последние октябрьские недели.
Деревьев закружились карусели.
А где-то там, за тридевять земель,
За тем холмом, где свалены за годы
Мои закаты и мои восходы, –
Там в парке над рекою карусель.

И друг за другом в сказочной погоне
Кружатся размалеванные кони
И движутся по стержню вверх и вниз.
Вся карусель плывет под звуки вальса...
Еще я помню, – вальс тот назывался
Немного старомодно: вальс-каприз.

И красный конь, по воздуху гарцуя,
Навстречу вырывается! И сбруя
Железками позвякивает блях,
И, как бывает среди сна ночного,
Конь снова появляется и снова
Куда-то пропадает второпях.

Болтаются, позвякивая, бляхи,
И мальчик на коне взлетает в страхе,
За гриву уцепился он рукой.
Сегодня ветра музыкальный ящик,
Оркестр ветвей поющих и скрипящих
Вернули мне тот полдень над рекой.

И кажется – в одном порыве страшном
Сегодняшнее обнялось с тогдашним,
Кленовый лист, что над окном повис,
Колотится о стекла с перепугу,
А красный конь, летающий по кругу,
Скользит то вверх, то вниз – то вверх, то вниз...

Собрание сочинений в 2-х томах. Читать здесь:
Том первый (скачать)
Том второй

Антология

@темы: Verses, Тёмное солнце полудня, Книги