«Сад радостей земных» Композиция создана на основе нот, изображённых на триптихе Иеронима Босха «Сад радостей земных», и вышла на диске ансамбля «The shape of medieval music to come» (2003)
Человечки такие странные...Человечки такие странные — С утра принимают ванную, Бреются или красятся И по дорожке колбасятся. Бреются или красятся И по дорожке колбасятся, Слова повторяя бранные, Мечтая зачем-то накваситься.
И на лицах — радость или горе, Все поют в неистовом миноре, И на лицах — суша или море, Но нет рядом никого.
Человечки — они как овечки: За спасение ставят свечки, А на ближнего смотрят волком, Так что свечки почти без толку. А на ближнего смотрят волком, Так что свечки почти без толку — Горят все подряд втихаря И плавятся втихомолку.
Человечки такие разные — Яблочные и колбасные, Чистенькие и грязные, Хорошенькие и так себе. Чистенькие и измазанные, Хорошенькие и так себе, Увечные и беспечные — Думают, что они вечные,
А на поверку — подложат фанерку И вниз под горку на попе, А смерть — внизу на гоп-стопе.
Тени не гасят солнца. Волнениями процесс не выиграешь. «Кто процесс допускает, тот его проигрывает».
Кто еще так тонко, как Кафка, умел препарировать сон, явь, экзистенциальный кошмар. Вот его знаменитый «Процесс».
«Ни о чем не подозревавшего, безвинного человека однажды утром задерживают в его собственной квартире и принуждают исполнить множество нелепых канцелярских формальностей; его допрашивают, запугивают, то освобождают, то вызывают вновь. Похоже, какое-то незримое, устрашающее секретное ведомство замешано в этом мучительном процессе, который начинается со вздора и с забавы, но постепенно становится все серьезнее, заполняя и иссушая целую жизнь. Ибо речь здесь не о том или ином отдельном прегрешении, из-за которого обвиняемый оказался перед судом, а об извечной греховности всякой жизни, что искупить невозможно...»
И фильм, снятый Орсоном Уэллсом по этому роману. Есть и другая киноверсия, вот тут они сравниваются, но взгляд Уэллса через игру Энтони Перкинса, громаду обстановки, то-самое-адажио, ракурс камеры — именно такой — для меня точнее, пронзительнее, атмосфернее, просто — ближе.
«Главная тема творчества писателя Кафки — огромный, зловещий и непонятный мир, наваливающийся на плечи маленького человека, который к этому совершенно не готов. Здесь австриец выступает наследником Достоевского. Главный герой Кафки — обычно служащий небольшой компании живёт тихой жизнью и страшно одинок. Неожиданно он сталкивается с необъяснимыми и шокирующими событиями, повлиять на ход которых он не в силах. Его вовлекают в какой-то дьявольский круговорот, под подозрением все вокруг: друзья, полиция, загадочная власть. Последнюю у Кафки олицетворяет Замок — символ абсолютного могущества и непроницаемости. Из Замка приходят указания для всех, но оттуда никто не возвращается. Эта невидимая рука правителя, карающая и организующая, касается всего, присутствует везде. В произведениях Кафки, как и в этом фильме, чувствуется подспудное непонятное движение, окружающие предметы кажутся ненастоящими, дома — картонными, а люди — марионетками.
«Эта книга посвящается Женщине. Ее власти, слабости, силе, бесстрашию и красоте — все в одном лице и под одним библейским именем — Ева. В сущности, каждый автор этой книги постарался рассказать свою историю любви, зачастую мемуарно-биографическую, а еще чаще абсолютно придуманную, но от этого не менее правдивую и подлинную. Задача заключалась лишь в том, чтобы из разрозненных и стилистически разнородных фрагментов собрать цельный и законченный портрет Женщины Жизни или, как говорят французы, Femme de La Vie.
Литературная часть сборника представлена прозой ведущих отечественных и западных писателей. Многие из этих произведений впервые увидели свет в литературном номере журнала «Сноб», но есть несколько рассказов, которые публикуются впервые. Среди авторов — Людмила Петрушевская, Майкл Каннингем, Джулиан Барнс, Михаил Шишкин, Ольга Славникова, Захар Прилепин, Эдуард Лимонов и другие».
Образы наших снов (пишет Колридж1) воспроизводят ощущения, а не вызывают их, как принято думать; мы не потому испытываем ужас, что нас душит сфинкс, — мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас. Если так, то в силах ли простой рассказ об увиденном передать смятение, лихорадку, тревогу, страх и восторг, из которых соткался сон этой ночи? И все же попробую рассказать; быть может, в моем случае основная проблема отпадет или хотя бы упростится, поскольку сон состоял из одной-единственной сцены. Место действия — факультет философии и литературы, время — вечер. Все (как обычно во сне) выглядело чуть иным, как бы слегка увеличенным и потому — странным. Шли выборы руководства; я разговаривал с Педро Энрикесом Уреньей2, в действительности давно умершим. Вдруг нас оглушило гулом демонстрации или празднества. Людской и звериный рев катился со стороны Бахо. Кто-то завопил: «Идут!» Следом пронеслось: «Боги! Боги!» Четверо или пятеро выбрались из давки и взошли на сцену Большого зала. Мы били в ладоши, не скрывая слез: Боги возвращались из векового изгнания. Поднятые над толпой, откинув головы и расправив плечи, они свысока принимали наше поклонение. Один держал ветку, что-то из бесхитростной флоры сновидений; другой в широком жесте выбросил вперед руку с когтями: лик Януса не без опаски поглядывал на кривой клюв Тота3. Вероятно, подогретый овациями, кто-то из них — теперь уж не помню кто — вдруг разразился победным клекотом, невыносимо резким, не то свища, не то прополаскивая горло. С этой минуты все переменилось. Началось с подозрения (видимо, преувеличенного), что Боги не умеют говорить. Столетия дикой и кочевой жизни истребили в них все человеческое; исламский полумесяц и римский крест не знали снисхождения к гонимым. Скошенные лбы, желтизна зубов, жидкие усы мулатов или китайцев и вывороченные губы животных говорили об оскудении олимпийской породы. Их одежда не вязалась со скромной и честной бедностью и наводила на мысль о мрачном шике игорных домов и борделей Бахо. Петлица кровоточила гвоздикой, под облегающим пиджаком угадывалась рукоять ножа. И тут мы поняли, что идет их последняя карта, что они хитры, слепы и жестоки, как матерые звери в облаве, и — дай мы волю страху или состраданию — они нас уничтожат. И тогда мы выхватили по увесистому револьверу (откуда-то во сне взялись револьверы) и с наслаждением пристрелили Богов.
Примечания 1 «Проспект лекций», лекция XII: «В обычных снах мы не считаем объект реальным, мы просто не воспринимаем его как нереальный».
2 В соавторстве с этим доминиканским филологом Борхес составил «Антологию аргентинской классической поэзии» (1936).
3 В египетской мифологии бог мудрости, счета и письма Тот изображается в виде человеческой фигуры с головой ибиса.
Читать дальше...— Наши предки птицы, все как один, когда впервые спустились с неба, были совершенно белыми – так обратилась ко мне одна престарелая сова, одиноко сидевшая в чаще леса на ветке низенькой сосны в безветренный тихий вечер, когда золотой серп уже висел на восточном небосклоне. Однако я особенно не доверяю особам, подобным совам.
Посмотришь на неё, как она раздувает щёки, разговаривает неохотно, а если и говорит, то голос её звучит зычно, весомо, или как она широко раскрывает глаза во время разговора и правдиво поворачивает свою толстую шею в тёмно-синей тени деревьев, то кажется, что сердце у неё такое же – прямое и бесхитростное. Да, сова своим видом могла обмануть кого угодно. Поэтому я ей нисколечко не доверял. Однако однажды, в самый обычный вечер, я, вдыхая серебряный лунный свет, пошёл послушать, что же теперь расскажет эта большая сова. Мне показалось, что она хочет поведать известную историю о покрасочной мастерской коршуна. Что же, ничего плохого в том нет, что я спокойно выслушаю её рассказ и оценю, достаточно ли он логичен, нет ли в нём обмана. Так что я, сделав, по возможности, серьёзное лицо, обратился к сове: — Сова, говорят, что птицы спустились с неба – ноги поджали и спустились. А ещё говорят, что они все были белыми. Это правда? Если это так, то почему же сейчас они такие разноцветные: кто трехцветный, кто пепельный, кто красный – кто во что горазд. Сова, услышав начало моего обращения, мгновенно широко открыла глаза: — Ага, попался на удочку! Однако моё упоминание о трёхцветных птицах резко испортило ей настроение. — То, что вы говорите, совершеннейшая ерунда. Трёхцветной может быть только кошка. Птица не может быть трёхцветной. Я обрадовался, что сова попалась в расставленные мною сети, и спросил: — Так что, выходит, среди птиц не было кошек? Услышав это, сова как-то нехорошо заёрзала на ветке. «Вот он, нужный момент», — подумал я и добавил: — Где-то всё-таки я слышал, что кошки входили в разряд птиц. И козодой мне говорил об этом, и ворона, кажется, говорила то же самое. Сова горько рассмеялась, пытаясь сбить меня тем самым с толку, и добавила: — Однако у вас большие связи. Но меня так просто с толку не собьёшь. — И тем не менее это правда. К тому же об этом говорил мне ваш друг козодой. Сова поёрзала на ветке ещё какое-то время и потом проронила: — Это была кличка. Сказала как отрезала и отвернулась.
— Так это была кличка? Чья? Чья? Эй, сова, послушай! Кошка — чья это была кличка? Сова немного приподнялась на ветке, обратив свой прозрачный взгляд к луне, — весь её облик выражал затруднение. Ничего не поделаешь, видно было, что разговор подходил к развязке. Сова сделала как могла интересное лицо и выпалила признание: — Это была моя кличка.
— Ах вот как! Это была ваша кличка. Ваша кличка — Кошка. Хотя вы совсем не похожи на кошку — так я говорил, с интересом разглядывая совиное лицо, а сам про себя думал: «Ну вылитая кошка». Сова, поморгав глазами, как бы страдая от яркого солнечного света, отвернула лицо в сторону. Казалось, она вот-вот заплачет. Это не входило в мои планы. Я так неумело пошутил над ней, что довёл её до слёз. Мне было жаль её. Сначала ведь у неё было такое хорошее настроение, она обратилась ко мне со своей историей, а я так подтрунил над ней, что отбил у неё всякое желание разговаривать. Я был расстроен и начал поспешно оправдываться:
— Ведь так много разных видов птиц. Я так понимаю, что раньше у них были различные форма тела и голос, а цвет перьев был одинаковым, он был у всех белым. Однако сейчас всё изменилось, правда ведь? Хотя и сейчас есть совершенно белые птицы, например цапля или аист. Они не изменились, не так ли? — Пока я это говорил, сова постепенно поворачивалась в мою сторону, а к концу моего объяснения она уже согласно кивала головой, как бы вторя моим речам.
— Это великолепная трактовка. Птицы действительно сначала все были полностью белыми, что являлось причиной страшной неразберихи. Очень часто бывало, что фазан или какая-нибудь горная птица со спины окликнет другую: «Госпожа большая синица, добрый день», на что эта птица, сделав нехорошее лицо, молча обернётся, и окажется, что это чиж. Или, например, маленькая птица сидит на ветке, и вдруг ей кто-то издалека кричит: «Господин чиж, заходите в гости», а оказывается, что это длиннохвостая овсянка. Тогда овсянка начинает думать, что её любят меньше, чем чижа, ведь звали в гости не её, разозлится и перелетит подальше. Всё это в действительности приводило не только к тому, что больно ранило чьи-то чувства, но и к тому, что в делах возникала страшная путаница и даже суд строгого господина грифа Кордона не мог решить эти проблемы.
— Да, похоже, вы совершенно правы. Действительно неудобно. И что же случилось потом? А-а, лист дерева на дубе сверкает и колышется. Но почему-то только один лист. Почему он колышется? — так, думая совершенно о другом, задал я вопрос сове. Однако сова совсем не обиделась, а, наоборот, с радостью продолжила разговор: — И здесь все птицы, все без исключения, пришли к негласному соглашению, которое они хоть и не произносили, но глубоко в сердце все разделяли. Соглашение это касалось того, что надо что-то делать, надо, применяя смекалку, как-то изменить ситуацию. Иначе, если дело так и дальше пойдёт, цивилизация птиц остановится в своём развитии.
— Да, это так. Без перемен никак нельзя. У нас, у людей, тоже. Разговор, правда, немножко о другом — касательно языков была такая же проблема. Ну так что же было дальше? Было решено срочно обратиться к коршуну, чтобы он открыл свою покрасочную мастерскую. Я подумал, что разговор привёл нас, как я и предполагал, к покрасочной мастерской коршуна, и невольно рассмеялся. Это оказалось несколько неожиданным для совы, и тогда я, оправдываясь, поспешно добавил: — Вот ведь как. Коршун открыл свою покрасочную мастерскую. Наверное, у него были такие длинные руки, что ими было очень удобно подхватывать окрашенный материал и складывать в чан. — Вы совершенно правы, — ответила сова.
— Этот коршун был страшный ловкач. Без сомнения, он открыл покрасочную мастерскую, предварительно просчитав всю выгоду от неё. Действительно, у этого коршуна были длинные руки, и ему было очень удобно помещать птиц в чан с краской. — А-а, — вскрикнул я, — так окрашиваемым материалом было само тело птицы! Какая, однако, это была опасная затея! — Я невольно вскрикнул, но сразу осёкся, потому что испугался, что это опять обидит сову. Однако сова не обиделась, а даже, наоборот, с удовольствием продолжила свой разговор.
В этот вечер в лесу ветра не было, тишина была как в омуте. На восточном небосклоне уже висел золотой серп. Дуб железистый и сосна стояли тихо, словно мёртвые. А единственным неспящим существом, внимательно слушавшим совиный рассказ, был я. Вся эта обстановка приводила сову в необыкновенно хорошее настроение. — Да, сложно передать словами, какова была радость птиц. Особенно велика была радость воробьев, синиц, крапивниц, белоглазок, длиннохвостых овсянок и мухоловок — птиц, которых постоянно все путали. Они кричали от радости, кружились, прыгали, взявшись за крылья, и скорее неслись в покрасочную мастерскую коршуна. «Интересные вещи она рассказывает», — подумал я.
— Вот ведь как это было. Да, теперь понятно. Выходит, все птицы отправились на покраску? — Да, все пошли. И орлы, и страусы, и даже большие птицы – все, не спеша, отправились к коршуну. Заказы у всех были разные. Одна говорила: «Покрасьте меня как-нибудь, без особых прикрас», а другая: «А меня покрасьте тщательно, избегайте дурных тонов, в крайнем случае я могу допустить мышиный цвет».
Коршун с самого начала работы был в необыкновенном расположении духа, хватался за работу и красил всех направо и налево. На крутом берегу реки из красной глины он вырыл круглую яму и залил туда краску. Он брал птицу в клюв и, широко расставляя ноги, опускал её в чан с краской. Конечно же, самым сложным делом была покраска головы и лица. Смотреть на это было просто больно. Голова — ещё терпимо, её можно было покрасить, свесившись головой вниз. А при покраске лица приходилось клюв птицы помещать в воду, что, конечно же, доставляло всем ужасное мучение. Если по невниманию во время покраски какая-нибудь птица делала вдох, то весь желудок, все кишки прокрашивались и становились либо красными, либо чёрными.
Зная это, птицы, перед тем как поместить лицо в краску, делали глубокий вдох. После погружения в груди у них оставалось много дурного газа, который надо было выдохнуть. Тяжелее всего было маленьким птицам, ведь у них и лёгкие были маленькими. Когда они не могли больше переносить погружения, говорят, они поднимали своё личико и так страшно кричали, будто умирают. Ну и тогда, понятно, лицо оставалось непрокрашенным. Например, у белоглазки вокруг глаз остались белые непрокрашенные места, а у длиннохвостой овсянки остались не погруженными в краску обе щеки.
Тут я решил подтрунить над совой: — Вот как. Вот как. Вот оно что. А я думал, что белоглазка и овсянка сами попросили, чтобы им не окрашивали эти белые пятнышки. Сова немного растерялась и, переведя взгляд в глубину леса, куда-то в темноту, ответила: — Нет, здесь ваше мнение ошибочно. Это всё произошло из-за их маленьких лёгких. Тут я решил, что пришло время вставить своё замечание: — Если всё так, как вы говорите, то почему же и у белоглазки, и у овсянки с обеих сторон симметрично белые пятнышки одинаковой формы и в одинаковых местах? Это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Если бы им не хватило воздуха и они прервали покраску, то белое пятно осталось бы, скорее всего, либо с одной стороны у глаза, либо сверху на лбу.
Сова на какое-то время закрыла глаза. Лунный свет спускался на лес подобно свинцу — тяжёлому, но светлому. Сова наконец-то открыла глаза, голос её звучал несколько ниже обычного: — Наверное, они красили обе половинки лица отдельно. Я рассмеялся: — Если бы они красили обе половинки лица отдельно, то получилось бы ещё хуже, не так ли? Сова с чувством достоинства отвечала: — Ничего здесь странного нет. Размер лёгких был одинаково маленький, как в начале покраски, так и в конце, и поэтому в одно и то же время у них ощущалась нехватка дыхания. — Да, похоже, что так, — сказал я вслух, а про себя подумал: «Хитрая бестия, логично придумала, удалось тебе улизнуть». — Вот какие дела, — оборвала сова свою речь на полуслове.
«Да, сейчас я проиграл», — подумал я раздражённо, и у меня пропало всякое желание разговаривать. Однако мне опять стало стыдно перед совой, и я решил продолжить разговор: — Ах вот, оказывается, в каком духе всё это происходило. И в завершение такие птицы, как журавль или цапля, так и остались неокрашенными. — Нет, это всё было по заказу, по личному заказу журавля. Господин журавль сам приказал покрасить только самый краешек хвоста в чёрный цвет. Его покрасили согласно собственному приказу, — ответила сова и удовлетворённо рассмеялась.
Уже в который раз отметил я про себя, как ловко эта бестия использует то, что сказал собеседник, но вслух ничего не ответил, помня о том, что изначальной причиной, побудившей меня продолжить разговор, было желание порадовать сову.
И сова продолжала: — Однако коршун становился всё наглее и наглее. Деньги у него появились, социальный статус вырос. Ходил он теперь с важным лицом: я, дескать, среди птиц и есть самый первый труженик. И как следствие — совершенно перестал работать. Себя он покрасил в такую жёлто-синюю, эффектную полоску, чем очень хвастался. Таким образом, прошло два или три дня, манера его работы становилась всё вальяжнее и вальяжнее. Просит его, например, птичка сделать узор, состоящий из пятнышек коричневого, белого и чёрного цвета, а он чёрный забудет положить; или попросят его сделать элегантную черно-красную полоску, а он сделает какую-нибудь раскраску попроще, вроде как у ласточки. Другими словами, стал он работать спустя рукава. Хотя птиц-то неокрашенных к тому времени осталось не так-то много. Ворона, цапля и лебедь — всего-то три птицы и осталось.
Ворона каждый день приходила в покрасочную коршуна и устраивала скандал: хочу, дескать, чтобы меня именно сегодня покрасили. А коршун ей неизменно отвечал: «Да, обязательно завтра покрашу». И так продолжалось ежедневно. Ворона разозлилась и в один прекрасный день решилась дать отпор коршуну. Пришла она к нему и стала кричать: «Ты, вообще, о чём думаешь? Ты сделал вывеску покрасочной мастерской, к тебе птицы поэтому и приходят. Если ты не работаешь, не порядочнее ли тогда отказаться от вывески? Сколько дней подряд всё прихожу и прихожу, а слышу в ответ только „завтра“ да „завтра“. Если ты продолжаешь работать, то покрась меня сегодня же. Если ты не сделаешь ни того ни другого, то я объявляю тебе войну».
Коршун и в этот день, как всегда, сидел, уставившись в одну точку, с утра изрядно напившись масла, но, услышав такое откровение, призадумался: «Даже если я закрою покрасочную мастерскую, то с деньгами у меня проблем всё равно уже не будет, однако с именем так расставаться не хочется. С одной стороны, работу бросать ещё не хочется, а с другой стороны, работать уже не нужно». Так он раздумывал и отвечал: «Да, вы правы. И как же вы хотите, чтобы я вас покрасил?» Ворона несколько охладила свой гнев и сделала заказ: «Хочу быть в таких больших чёрно-фиолетовых пятнах, таких стильных, как на японском кимоно типа юдзэн». Эти слова задели коршуна за живое. Он резко встал и сказал: — Ну, приступим же к покраске. Вдохните поглубже воздух. Ворона тоже встала, обрадовалась, расправила грудь и наполнила её воздухом. — Всё? Готова? Теперь закрой глаза.
Коршун взял ворону крепко в клюв и опустил её со всего размаху в чан с чернилами. Всю опустил, с головой. Ворона поняла, что фиолетовых пятнышек при таком способе покраски ей не видать, и в панике забила крыльями. Но коршун её крепко держал. Тогда она стала плакать и кричать и в конце концов выбралась из чана. Но к тому времени она уже была совершенно чёрная. Она страшно разозлилась и как была, чёрная, выбежала из покрасочной мастерской.
Ворона побежала к своим друзьям, птицам, и рассказала им о тех безобразиях, что вытворяет коршун. Однако к тому времени все птицы уже имели зуб на коршуна. Собравшись все вместе, они пошли в мастерскую, схватили коршуна и засунули его в чан с чернилами.
Коршуна держали в чане с чернилами, пока он не потерял сознание. Тогда птицы вытащили потерявшего сознание коршуна из чана, а потом разорвали на маленькие кусочки вывеску покрасочной мастерской. Через какое-то время коршун пришёл в себя, но к тому времени он был чёрным не только снаружи, но и внутри. Вот в результате чего и вышло, что журавль и цапля так и остались неокрашенными.
Сова закончила свой рассказ и отвернулась, молчаливо наблюдая лик госпожи Луны. — Вот как. Теперь я понял, как всё было. Как я вижу, вам повезло, и вас покрасили в числе первых. Так детально, хорошо вас покрасили, — так я говорил, поднимаясь и прощаясь с совой, спрятавшейся от ртутного, тяжёлого света госпожи Луны в тёмной тени деревьев.
Вот такая кофемашина теперь живет на моей кухне. Умеет готовить эспрессо, двойной эспрессо, кофе, двойной кофе, латте макиато, капучино, какао, теплое молоко, молочную пену, кофе с молоком, просто кипяток. Есть пять ступеней крепости для обычного кофе, три — для двойного, регулировка помола, температуры, подогрев чашек, быстрый пар. Полная автоматизация. One Touch. Память на 6 профилей.
«Никогда не заговаривайте с неизвестным», — говаривал Булгаков. А англичанин Николсон предупреждает — никогда не одалживайте никому свое лицо. Именно это сделал, на свою беду, герой романа. Дело в том, что читать дальше...
Помимо того, что Мураками — один из самых популярных писателей мира, он еще знаток и ценитель джаза, владелец коллекции из 40.000 джазовых пластинок.
Одна из книг Мураками носит название «Джазовые портреты» и является совместной работой с художником Макото Вада.
В 1992 году Вада проводил выставку своих работ "Jazz". Работы понравились Мураками, и он решил написать к ним эссе о 55 исполнителях и виниловых дисках из своего собрания.
19 жемчужин джаза. Читает А. Коган
CD1 1. Singin' The Blues (Bix Beiderbecke) 2. West End Blues (Louis Armstrong) 3. These Foolish Things (Ella Fitzgerald) 4. Walkin' (Miles Davis) 5. My Foolish Heart (Bill Evans) 6. The Sidewinder (Lee Morgan) 7. The Song My Lady Sings (Julian 'Cannonball' Adderley) 8. Louise (Lester Young) 9. Ask Me Now (Thelonious Monk)
CD2 1. I'll Remember April (Modern Jazz Quartet) 2. Sometimes I'm Happy (Nat 'King' Cole) 3. So Tired (Bobby Timmons) 4. Serene (Eric Dolphy) 5. Blue 'N' Boogie (Wes Montgomery) 6. Maiden Voyage (Herbie Hancock) 7. The Bridge (Sonny Rollins) 8. Song For My Father (Horace Silver) 9. Summertime (Shelly Manne) 10. Straight Life (Art Pepper)
Профессорская семья живет в уединённом живописном уголке Швеции. Всего несколько действующих лиц: Александр — учёный, который раньше был актёром; его жена; их маленький сын; философ-почтальон; служанка, похожая на ведьму. У Александра день рождения. Но он может стать и общим днем смерти, так как уже запущены ядерные ракеты. Александр заключает пакт с Богом. Чем надо пожертвовать, чтобы спасти мир от надвигающейся катастрофы? Своим имуществом, своим образом жизни, а, может быть, своей жизнью? Что положит герой фильма на алтарь Всемогущего Творца, если последний, конечно, существует?..
«Фильм и делается специально таким образом, чтобы быть истолкованным по-разному», — писал о нём сам Тарковский. — Я хотел показать, что человек может восстановить свои связи с жизнью посредством обновления тех оснований, на которых зиждется его душа. Жертвоприношение — это то, что каждое поколение должно совершить по отношению к своим детям: принести себя в жертву.
Коулмен Хоукинс пытается саксофоном нарисовать портрет мужчины и чувств мужчины. И делает это удивительно тонко и верно.
Еще одна замечательная мелодия Билла Эванса, которую играет легендарный джазовый пианист Оскар Петерсон. Называется она "Портрет Дебби". Это портрет, джазовый портрет любимой, совершенно уникально написанный Эвансом в ритме вальса.
P.S. «Любовь — это некое абсолютно живое, реальное существо, которое существует где-то рядом с нами. Это некая третья сущность между нами. И если мы будем думать, когда мы думаем друг о друге, о том, как выкормить ее и вырастить эту любовь, чтобы она жила вместе с нами, если поймем, что это отдельное, что-то очень хрупкое, как младенец, который живет вместе с нами — вот тогда мы сможем понять, что нужно для того, чтобы эту любовь, это живое существо сохранить».