- Зачем ты просеиваешь снег через сито, дедушка? - Ищу перо ангела, хороший мой. - А зачем тебе перо ангела? - А затем, что ангел непременно спустится за своим пером… И тогда мы сможем поговорить – ты, я и ангел…
(Зимняя сказка)Мир укутала той зимой невыносимой легкости и бесконечности тишина. До Рождества оставались считанные дни – но на улицах, вместо обычной предпраздничной суеты, царил сумеречный зимний покой. Снег, укутавший извилистые улочки городка теплым узорчатым шарфом, скрадывал звуки, пряча их за пазуху до поры. Большие свечи вдоль стен домов и рыжеватые уютные фонари не столько разгоняли вечернюю тьму, сколько оттеняли ее узоры и переливы своим неярким светом. Праздничные венки Адвента, конфеты в пестрых шуршащих обертках, мандарины и целые корзины пипаркукас* в витринах магазинчиков и лавок словно потускнели на время, померкли, чтобы аляповатостью красок не портить восхитительную простоту легкой и бесконечной зимней тишины. Неторопливой поступью шел каждое утро снег – и тишина становилась все глубже и прозрачней, словно в мире не осталось больше ничего, кроме мягкого белого снега и пустоты прозрачного зимнего неба. В старом городском парке маленькая старушка в сероватой шубейке кормила дробленым зерном зимних птах – да и сама она была словно птичка, сухонькая да седая, прятала блеск своих бусинок-глаз под пергаментом век. У статуи покровителя города Роланда сидела, свернувшись плотным клубком, волшебная белоснежная кошка – один глаз зеленый, второй голубой. В городе бытовало поверье, что увидеть волшебную кошку – это непременно к счастью… той зимой кошку довелось увидеть многим. Люди верили примете – и оттого той зимой в городе было много счастливых улыбок. У незамерзающей проталины городского канала толпились глуповатые, пестрые утки. Снег пытался припорошить и их – но глупые птицы упрямо ныряли в воду. «Ну их!» – махнула лапкой бесконечная зимняя тишина, и утячий гогот затерялся где-то в складках декабрьских сумерек, словно выключили внезапно звук. В городской пекарне по-прежнему пекли по ночам душистый хлеб – и снег, мягкими пушистыми хлопьями падая с неба, смешивался с ароматами свежей сдобы, корицы и ванили. В домах горожан с каждым днем все отчетливее пахло праздником – мандаринами или сосновой смолкой, старыми елочными игрушками или соломой для Рождественского вертепа… А еще в домах восхитительно пахло молоком – и детством. Люди, должно быть, дивились тихонько – откуда, когда легкое облако зимней тишины благословило городок своим прикосновением… И лишь грустный ангел на небе знал, что тишина эта надолго поселилась в городке. И быть ей теперь в зимнюю пору всегда, прозрачной да тихой, неслышной поступью мягких лап приходить в городок с первым снегом и оставаться до звонкой весенней капели… Потому лишь только, что маленькая девочка с огромными голубыми глазами каждый вечер перед сном молитвенно складывает ладошки и, уже засыпая, шепчет тихонько: «Боженька… Пусть всем будет счастье и добро. Бабушке – здоровье. Маме – радость. А мне, Боженька, пусть будет тихий снег… Всегда».
- Да зачем же перо, дедушка? Вон же ангел, спроси, чего надобно... Да только слепы глаза зрячего… Вот и ищет он перо ангела в сугробе теплого Рождественского снега…
«И сестра её — Смерть»Над болотами повисла великолепная ночь, увенчанная роскошными нитями блуждающих звезд, и казалось, что весь небесный свод, подмигивая, наблюдает за творящимся в мире. По безопасной сухой земле с востока, серого и холодного, протянулся первый бледный след рассвета, нисходящего на главы бессмертных богов. И тогда, как только они приблизились наконец к безопасной сухой земле, Любовь взглянула на человека, которого так долго вела через болота, и увидела, что его волосы стали белыми, когда их коснулась бледность рассвета. И они ступили вместе на землю, и старик утомленно опустился на траву, ибо они вместе блуждали в болотах много лет; и полоса рассвета над главами богов становилась все шире. И Любовь сказала старику: 'Теперь я покидаю тебя'. И старик ничего не ответил, только тихо заплакал. Тогда Любовь ощутила укол жалости в своем бесчувственном сердечке и сказала: "Тебе не стоит жалеть, что я ухожу, не стоит сожалеть обо мне и вообще обо мне заботиться. Я очень глупое дитя, и я не была никогда честна или дружелюбна. Я никогда не заботилась о твоих великих мыслях или о том, что было в тебе хорошо, я только смущала тебя, ведя вверх и вниз по опасным болотам. И я была настолько бессердечна, что твоя погибель на этом опасном пути была бы мне безразлична, и я оставалась с тобой только потому, что с тобой было забавно играть. И я жестока и вовсе ничего не стою и обо мне ни к чему сожалеть, если я ухожу, и ни к чему меня вспоминать и вообще обо мне думать". И тем не менее старик ничего не отвечал, только тихо плакал; и Любовь сильно огорчилась. И Любовь сказала: "Поскольку я настолько мала, моя сила была скрыта от тебя, и вместе с ней скрыто зло, которое я творила. Но моя сила велика, и я бесчестно использовала ее. Часто я сталкивала тебя с настилов в болотную топь и не заботилась о том, что ты можешь утонуть. Часто я дразнила тебя и принуждала к тому же других. И часто я вела тебя к тем, которые ненавидели меня, и смеялась, когда они мстили тебе вместо меня. Так что не плачь, ибо нет никакой доброты в моем сердце, только злоба и глупость, и я неподходящий спутник для такого мудреца, как ты; напротив - я так фривольна и глупа, что смеялась над твоими благородными мечтами и препятствовала всем твоим начинаниям. Взгляни, теперь ты все знаешь обо мне, и теперь ты прогонишь меня, и будешь здесь жить непринужденно, и, безмятежный, будешь видеть блаженные сны о бессмертных богах. Теперь взгляни, здесь рассвет и безопасность, а там темнота и опасность". И все равно старик тихо плакал. Тогда Любовь сказала: "Что же с тобой поделать?" И теперь ее голос был серьезен и тих. "Ты так опечален? Старый друг стольких лет, в сердце моем - печаль о тебе. Старый спутник в рискованных делах, я должна покинуть тебя теперь. Но я скоро пошлю к тебе мою сестру - мою маленькую сестрицу Смерть. И он выйдет к тебе из болот и не оставит тебя, но будет верна тебе так, как никогда не была верна я". И рассвет все ярче сиял над бессмертными богами, и старик улыбнулся сквозь слезы, которые заблестели невиданным блеском в нарастающих потоках света. Но Любовь ушла по направлению к ночи и к болотам, на ходу оглядываясь на старика через плечо и прелестно улыбаясь. И в болотах, куда она уходила, посреди великолепной ночи, под сенью блуждающих звезд раздались радостные крики, звуки смеха и музыки. И через некоторое время, с лицом, обращенным к утру, из болот вышла высокая и красивая Смерть и со слабой улыбкой, темнеющей на ее губах, нежно подняла на руки одинокого человека, и, напевая своим низким глубоким голом древнюю песню, понесла его к утру, к богам.
«Ад — ужасный город, а она устала от городов»Вечер бежал из таинственных стран и опустился на улицы Парижа, и дневной мир укутался сумерками и исчез, и прекрасный город странно изменился, и с ним изменились людские сердца. И с огнями и музыкой, в тишине и в темноте, явилась другая жизнь, жизнь, которой знакома ночь, и черные коты выползли из зданий и направились в тихие места, и тускло освещенные улицы наполнились сумрачными призраками. В этот час в обычном доме неподалеку от "Мулен Руж" умерла Травиата; и причиной ее смерти были ее собственные грехи, а не груз лет, отпущенных Богом. Но душа Травиаты вслепую двигалась по улицам, где она грешила, пока не ударилась о стену Нотр-Дам де Пари. Отсюда душа помчалась вверх, как мчится морской туман, когда сталкивается с утесами, и достигла Рая, и там начался суд над ней. И казалось мне, когда я находился в краю моих грез, что Травиата явилась и стала в судилище и что облака прибыли с далеких райских холмов и собрались вместе над главой Бога и стали одним черным облаком; и облака стремительно неслись, как ночные тени в свете раскачивающегося в руке фонаря, и облака все собирались и собирались, и, пока они собирались, облачный ореол над головой Бога нисколько не увеличивался в размерах, а только становился все чернее и чернее. И нимбы святых опускались все ниже на их главы, сужались и бледнели, и пение серафимов дрожало и затихало, и произнесение благословений внезапно прекратилось. И такая суровость отразилась на лике Бога, что серафимы склонились перед Ним и святые последовали их примеру. Тогда Бог отдал приказ, и семь великих ангелов медленно поднялись сквозь облака, что укрывают Рай, и жалость была на их лицах, и глаза их были закрыты. Тогда Бог объявил о начале суда, и огни Рая погасли, и голубые кристаллические окна, устремленные на мир, стали темными и бесцветными, и я больше ничего не мог разглядеть. Потом семь великих ангелов вышли один за другим из небесных врат и обратили свои лица к аду, и четверо из них несли юную душу Травиаты, и один ангел шествовал впереди, а еще один двигался позади. Эти шестеро широкими шагами шли по длинной и пыльной дороге, которую называют Путем Проклятых, Но седьмой ангел летел над ними, и свет огней Ада, который был скрыт от шести других пылью ужасной дороги, вспыхивал на его оперении. И потом эти семь ангелов, приблизившись к аду, произнесли речь. "Она очень молода", сказали они; "Она очень красива", сказали они. И они долго смотрели на душу Травиаты, глядя не на пятна греха, а в ту часть ее души, где таилась любовь к давно умершей сестре, которая парила теперь в саду на склоне одного из небесных холмов, где солнечный свет озарял ее лицо; она ежедневно общалась со святыми, когда они проходили мимо этого сада, чтобы благословлять мертвых с самого края Небес. И поскольку ангелы долго взирали на красоту всего, что осталось прекрасным в душе Травиаты, они сказали: "Это всего лишь юная душа". И они могли бы принять ее на одном из небесных склонов, и там могли бы дать ей цимбалы и кимвал, но они знали, что Райские врата были закрыты для Травиаты. И они приняли бы ее в мирной долине, где было очень много цветов и громко журчали ручьи, где птицы всегда пели и в церквях по воскресеньям раздавался колокольный звон - только и этого они не могли сделать. Так что они несли душу все ближе и ближе к адским пределам. Но когда они совсем уже приблизились, и яркий свет озарил их лица, и они увидели, что ворота уже раздвигались и отворялись наружу, они сказали: "Ад - ужасный город, а она устала от городов"; тогда они внезапно опустили ее у дороги, взмахнули крыльями и улетели. Но большой розовый цветок, ужасный и прекрасный, вырос из души Травиаты; и у него было два глаза, но не было век, и эти глаза были постоянно устремлены на лица всех прохожих, которые шли по пыльной дороге в преисподнюю; и цветок рос в ярком свете огней Ада, и увядал, но не мог умереть. Только один лепесток вернулся к небесным холмам, подобно листу плюща, разворачивающемуся к свету дня, и в мягком и серебристом свете Рая этот листок не увял и не исчез: он слышал время от времени обрывки бесед святых, доносящиеся с дальнего расстояния, и иногда улавливал аромат садов, приносимый с небесных холмов, и чувствовал, как слабый бриз овевал его вечерами в тот час, когда святые направлялись к самому краю Небес, чтобы благословить мертвых. Но Бог восстал с Его мечом, и рассеял Его непослушных ангелов, как молотильщик рассеивает мякину.
«Осенью, когда падают листья и дует ветер со Святокрестной горы, часто звучит в печных трубах тихая мелодия, тонкая, как волос, и печальная, как мир. Даже дети порой слышат её и спрашивают: "Мама, а кто там играет?" И матери отвечают: "Спи, детка. Это — мёртвый скрипач».
Принимая эстафету от Алафиэль, флэшмоб про 10 желаний)
1. Работу! Постоянную, настоящую 2. Чтобы доработать там до отпуска и работать дальше 3. Чтобы иметь возможность путешествовать и покупать нужное (опыт хождения во всём весеннем в двадцатиградусный мороз у меня уже был, спасибо, оценила)) 4. Ангелов 5. Прокачать немецкий 6. Прокачать телеску и Вишуддху (оставшиеся блоки) 7. И вот досуг - тоже. Хотелось бы, наверное, больше концертов - тоска моей юности, в те времена мне не досталось ни одного, добираю сейчас. 8. Маленький рюкзачок, вот примерно такой (нужен уже давно, но с некоторых пор они куда-то исчезли) 9. Немножко сбросить вес (я, в общем, достаточно миниатюрна, но, как показывает практика, в попугаях я гораздо длиннее без углеводов я гораздо стройнее)) 10. Закончить ремонт
Осаливать никого не буду, кому интересно - подключайтесь
«Эта якобы чисто христианская история показывает суровую реальность бытия Высших Адептов и в этом смысле служит прекрасной иллюстрацией некоторых идей «Великого Делания». Два необыкновенной силы духа человека в сущности на пределе сил противостоят тому, что они считают одновременно и дьявольским искушением и испытанием, ниспосланным им богом. Переодетая в христианские одежды одолевает их великая идея спасения и искупления мира. Праведнейшей и суровейшей жизни отшельники считают великими грешниками себя, а не простых людей, погрязших в зле и суете. Таким образом они формулируют свое осознание долга Высшего Адепта. Простые люди для них, как дети, не ведающие, что творят, а вот они истинно знающие. Да, им очевидно, что простые люди пока только материал, почва, люди, которые тоже, впрочем, тянутся в ту сторону, куда тянется всё. И потому жизнь этих великих подвижников совсем не тщетна, и они это отлично знают. Они называют это верой, верой в Искупителя. Не важно как это называть. Ум и его рационализации на пути к спасению и просветлению вполне вторичны. Главное идти и придти. И мы придем».
«при нашем невезении на нас даже конца света не хватит мы закончимся раньше см. иосифа александровича».
* * * Fin de SiecleВек скоро кончится, но раньше кончусь я. Это, боюсь, не вопрос чутья. Скорее - влиянье небытия
на бытие. Охотника, так сказать, на дичь - будь то сердечная мышца или кирпич. Мы слышим, как свищет бич,
пытаясь припомнить отечества тех, кто нас любил, барахтаясь в скользких руках лепил. Мир больше не тот, что был
прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, кушетка и комбинация, соль острот. Кто думал, что их сотрет,
как резинкой с бумаги усилья карандаша, время? Никто, ни одна душа. Однако время, шурша,
сделало именно это. Поди его упрекни. Теперь повсюду антенны, подростки, пни вместо деревьев. Ни
в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой, ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собой ангела в голубой
юбке и кофточке. Всюду полно людей, стоящих то плотной толпой, то в виде очередей; тиран уже не злодей,
но посредственность. Также автомобиль больше не роскошь, но способ выбить пыль из улицы, где костыль
инвалида, поди, навсегда умолк; и ребенок считает, что серый волк страшней, чем пехотный полк.
И как-то тянет все чаще прикладывать носовой к органу зрения, занятому листвой, принимая на свой
счет возникающий в ней пробел, глаголы в прошедшем времени, букву "л", арию, что пропел
голос кукушки. Теперь он звучит грубей, чем тот же Каварадосси - примерно как "хоть убей" или "больше не пей" -
и рука выпускает пустой графин. Однако в дверях не священник и не раввин, но эра по кличке фин-
де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье. Когда в результате вы все это с нее стаскиваете, жилье озаряется светом примерно в тридцать ватт, но с уст вместо радостного "виват!" срывается "виноват".
Новые времена! Печальные времена! Вещи в витринах, носящие собственные имена делятся ими на
те, которыми вы в состоянии пользоваться, и те, которые, по собственной темноте, вы приравниваете к мечте
человечества - в сущности, от него другого ждать не приходится - о нео- душевленности холуя и о
вообще анонимности. Это, увы, итог размножения, чей исток не брюки и не Восток,
но электричество. Век на исходе. Бег времени требует жертвы, развалины. Баальбек его не устраивает; человек
тоже. Подай ему чувства, мысли, плюс воспоминания. Таков аппетит и вкус времени. Не тороплюсь,
но подаю. Я не трус; я готов быть предметом из прошлого, если таков каприз времени, сверху вниз
смотрящего - или через плечо - на свою добычу, на то, что еще шевелится и горячо
наощупь. Я готов, чтоб меня песком занесло и чтоб на меня пешком путешествующий глазком
объектива не посмотрел и не исполнился сильных чувств. По мне, движущееся вовне
время не стоит внимания. Движущееся назад стоит, или стоит, как иной фасад, смахивая то на сад,
то на партию в шахматы. Век был, в конце концов, неплох. Разве что мертвецов в избытке - но и жильцов,
исключая автора данных строк, тоже хоть отбавляй, и впрок впору, давая срок,
мариновать или сбивать их в сыр в камерной версии черных дыр, в космосе. Либо - самый мир сфотографировать и размножить - шесть на девять, что исключает лесть - чтоб им после не лезть
впопыхах друг на дружку, как штабель дров. Под аккомпанемент авиакатастроф, век кончается. Проф.
бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земной атмосферы, что объясняет зной, а не как из одной
точки попасть туда, где к составу туч примешиваются наши "спаси", "не мучь", "прости", вынуждая луч
разменивать его золото на серебро. Но век, собирая свое добро, расценивает как ретро
и это. На полюсе лает лайка и реет флаг. На западе глядят на Восток в кулак, видят забор, барак,
в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук, птицы вспархивают и летят на юг, где есть арык, урюк,
пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там. Но, присматриваясь к чужим чертам, ясно, что там и там
главное сходство между простым пятном и, скажем, классическим полотном в том, что вы их в одном
экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера - копирку, как мысль чела - букву, как рой - пчела,
искренне ценит принцип массовости, тираж, страшась исключительности, пропаж энергии, лучший страж
каковой есть распущенность. Пространство заселено. Трению времени о него вольно усиливаться сколько влезет. Но
ваше веко смыкается. Только одни моря невозмутимо синеют, издали говоря то слово "заря", то - "зря".
И, услышавши это, хочется бросить рыть землю, сесть на пароход и плыть, и плыть - не с целью открыть
остров или растенье, прелесть иных широт, новые организмы, но ровно наоборот; главным образом - рот.
Как ведут себя люди, когда среди них вдруг появляется ангел? Настоящий! Кто-то поклоняется ему, кто-то люто ненавидит, а кто-то... влюбляется в него, хотя рассчитывать на взаимность вряд ли приходится. По словам писательницы Лауры Рестрепо, Колумбия занимает первое место в мире по числу чудес на квадратный километр площади. Вот об одном таком чуде и рассказывает она в своей книге.
I. Орифиэль, ангел света II. Ангел без имени III. Элохим, падший ангел IV. Мермеох, или Гнев ангела V. Месть Исрафеля VI. Великий Уриил, отверженный ангел VII. Мануэль, сын женщины
Совсем свежая пластинка, 12.12.12 года разлива, более того — вещь эта концептуальная и неординарная, с ярким составом — мини-опера, если быть совсем точной. Сам автор писал о ней вот как.
Отвори сердечны очи, Виждь, как малое дитя. Средь прозрачной русской ночи Сонмы Ангелов летят.
Мир невидимый сияет, Хор неслышимый поёт — Сна и отдыха не зная, Русь небесная живёт.
Молит Бога дерзновенно О сестре своей земной — Внемлет гласу Царь Вселенной, Шлёт избраннице покой.
«Спи, усталая Россия, — Говорит Господь, любя, — В эту полночь все святые Вновь просили за тебя».
За тебя…
Проникновенно, что тут скажешь. Хорошо справляется с верхами, которые я у него так люблю, вот только тесситура, на мой взгляд, в данном случае не совсем его.
Третий пол в массовой культуреНеловко даже признаться, но лет до 24 я не знал, кто такие Битлз. Нет, то есть, конечно, я слышал о них и, разумеется, понимал, что все вокруг их любят, и даже, думаю, «Yesterday» слышал не раз и не два (ну, не настолько же я был не в себе, чтоб и «Yesterday» не знать), но факт остается фактом — как они выглядят и как поют, я даже не представлял. Умудрился.
Поэтому (принимая во внимание факт священного к ним отношения) я был совершенно уверен, что это трагическая четверка, что поют они жесткие песни и что их концерты в далекой Англии или США — это прежде всего мистическое действие. Настолько пронзительное, что кажется, будто все четверо сейчас погибнут на сцене.
Другого варианта я не допускал. Как можно кого-то любить, если он не готов погибнуть? А иначе — зачем?
В 24 года — по перестроечному телевизору — я их все-таки увидел.
И был потрясен. Примерно так же, как был потрясен лет в 35, когда выяснил, что краеугольным камнем (и, насколько я понял, самым утешительным манком) христианства является обещание воскрешения. Причем в твоем же собственном теле. Я же всегда полагал, что это метафора. Опять-таки умудрился. Но однажды воскресный телевизионный батюшка (все-таки я углядываю тут какую-то закономерность и прихожу к выводу, что телевизор — зло) рассказал, что так именно все и будет. «Так что не бойтесь, — сказал он. — Это не переносный смысл. И вы действительно воскреснете. В том виде, как вы сейчас. И увидите всех своих родственников. И любимых».
И вот тут-то я испугался.
Потому что воскресать в этом виде я не хотел.
Я вообще все это представлял несколько иначе. Как сгусток света и растворение. Освобождение навсегда.
И за тело свое совершенно не держался. Уже тогда подозревая, что оно лишь — для чего-то. И родственников видеть не желал. (В конце концов у каждого свои недостатки — я вот еще, например, люблю разговаривать с телевизором. Бывает.)
Но вернемся к Битлз.
…Самым удивительным в этих бегущих по какому-то взлетном полю мальчиках на тонких ножках было не то, что они были разноцветные, как египетские жуки-скарабеи, в своих переливающихся пиджаках, и не то, что они были вполне обыкновенными и радовались визжащим девочкам, а то, что они не желали гибнуть. Ни один из этих мальчиков на героя не тянул. Ни в комплекте, ни по отдельности.
И на сцене они прыгали очень довольные.
Это просто было какое-то — предательство.
Весь фильм про ливерпульскую четверку я досмотрел в гробовом молчании.
…Но теперь-то я знаю, что тогда ровным счетом ничего не понял. Я сам еще не знал этого механизма: прихода силы. Не знал элементарной вещи. Что когда к тебе приходит удар (силы, успеха, энергии ли или личного дара), какое-то время тебе совершенно не важно — что делать: гибнуть, говорить с птицами, возрождаться из пепла, плясать под луной и деревом, писать музыку, стихи или длить свой разноцветный бег по аэродрому.
И Битлз были не виноваты. Они бежали, как четыре лошадки, по бесконечному взлетному полю, молодые и смешливые, еще вполне люди, и чувствовали себя богами. И бог действительно бил через них своим лучом. Из каждого — по лучу. И они думали, что так будет вечно.
И они — не ошиблись.
Потому что если ты принял на себя этот удар — он останется в тебе навсегда. Заменив что-то на молекулярном уровне. Разъедая твое тело, делая из тебя мутанта, чтобы приспособить его для своих нужд. А ты думал, что для твоих? Ну да, каждый мутант так сначала думал.
Но различия начинаются позже…
…Как бы ни относиться к персоналиям, но Майкл Джексон — конечно, человек, пошедший в этом смысле до предела. Сыгравший по-честному… Потому что через тебя проходит заряд такой силы, такая светоносная энергия чужой любви и собственной творческой судороги, что ты уже просто не различаешь границы. И это не он хочет осветлить кожу и подправить нос, а это изменения на самом глубинном уровне заставляют его выносить эту работу по самоустранению на поверхность. И нос отваливается. Но зачем «сущности» нос, с другой стороны? Незачем. Вот поэтому на Джексона нельзя теперь и посмотреть без содрогания. — А ты и не смотри.
У Хулио Кортасара есть короткий рассказ «Мы так любим Гленду». Он как раз об этом. Там поклонники стареющей актрисы, чтоб уберечь ее от оскудения таланта, которое становилось для них все очевидней, приходят к выводу, что лучше ее убить…
И их замысел — это не месть постаревшей целлулоидной возлюбленной (они не хотят ее в физическом смысле, потому что она изначально для них лишена тела). Их замысел бескорыстен. Они просто не хотят смотреть. Они слишком много вложили в нее любви, чтобы видеть теперь, что их жизнь напрасна. Она перестала светить — она должна умереть. Потому что она не человек, а энергоноситель. А они — кормятся светом.
Все логично.
Собственно, вся моя речь — об осознанности. О том, что если ты начал этот путь, то иди шаг за шагом, и уже не бойся. За тебя все сделали. Тебе остается сделать последний шаг. Когда уже все лошадки отбегали, когда уже тело мутировало, кожа осветлилась, и, наконец, можно не смущать человека, сидящего у телевизора, — и действительно — гибнуть. Только гибель эта — не смерть Гленды, а растворение. А иначе — зачем?
…Пугачева, возможно, единственная, которая знала об этом с самого начала. Поэтому, будучи еще человеком и обыкновенной женщиной, она с первой хитовой песни угадала и нашла правильный выход. Все ее песни в большей степени — именно о сцене (ни у кого в России, да и в мире, наверно, нет такого количества песен о театре и пении), чем о любви. И это люди чувствуют. То, что хотя она вся какая-то «мясная», она уже почти бестелесна. И поэтому даже условная «Мадам Брошкина» (впрочем, что вы еще знаете, помимо «Мадам Брошкиной»?), кроме первого юмористического любовного смысла, имеет и второй, опасный: «Мой поезд ушел. Я кончилась. Я выключаю себя из розетки». Мало кто может на это отважиться. Но когда ты чувствуешь себя мишенью для энергетического притока — ничего другого у тебя в принципе не остается.
И это очень важный момент.
Ибо картинка сцены — это и есть мистерия. От этого никуда не денешься. Черный задник, ослепительный серебряный свет, одинокая фигура, люди внизу (паства, народы), а может быть, и не служба вовсе, а просто ты — громоотвод, и ты просто всех спасаешь или тебя спасают, неважно. Но главное — ты один. Причем в совершенно космическом смысле. И при этом — не одинок. Это и есть — настоящий опыт. Первая ступень.
Запомни ее. И расскажи.
Как тебя еще нужно расплющить, унизить, чего лишить и что дать, чтоб ты наконец рассказал о главном, перестал быть лошадкой?
(Бедная моя девочка, — шептала девушка 18 лет, когда Пугачева бежала по залу, собирая цветы. Девочка была младше АБП лет на сорок. Но я ее — понимаю.)
И Пугачева тут много сделала.
Но на этом все и кончилось.
Это-то и обидно.
Потому что мало стать мутантом и монстром. Надо все это осознать и смириться. Надо перестать петь «сказки о любви» и «сказки о сцене», и начать петь об энергии. Сказать: смотри, как я исчезаю. Назвать все по имени. И тогда — напружившись, как апрельская почка или плотный цветок, соединив две энергии в одну дугу, взяв на себя настоящий, а не сценический громоотводный удар, ты набухнешь лиловым и мохнатым и — откроешься. Чпок.
…У Лорки есть такое эссе, где он пишет про знаменитую испанскую певицу. Что она там пела, не помню (наверное, жгучие испанские песни, возможно, даже танцевала, как Эсмеральда с козой). И вот однажды ее попросили спеть в узком избранном обществе — для лучших музыкантов, лучших поэтов и не последних философов того времени.
Они много слышали о ее гениальности и хотели убедиться. Она пришла.
Голос ее плыл по комнате, обволакивая всех, как расплавленное серебро, и ласкал, как прохладный шелк. (Кажется, этот голос делал еще что-то, ну допустим, как драгоценный барахат: то ли нежил, то ли грел, черт его знает — я в этом опять ничего не понимаю…) Но люди в комнате оставались безучастны. Они сами слишком многое знали про чудо. И гениальность. Чтобы их можно было удивить чужой виртуозностью.
И тогда она расцарапала себе все лицо, спутала волосы, изорвала платье — и стала петь дико и странно. Как будто в последний раз. И ей поверили.
Они — ей.
Эти снобы — этой изуродовавшей себя женщине.
С расцарапанной кожей, с нелепой и бесстыдно повисшей лямкой, со сбитым шиньоном.
Стоящей перед ними в полном одиночестве — перед ними — сидящими в креслах.
С лиловым и мохнатым цветком вместо лица.
Нежеланная, ненужная, немолодая и страшная.
Как искореженный громоотвод.
Вот интересно, на каком космическом языке она стала им петь — тогда?
...есть только мысль... «Нет ничего. Все — только сон. Бог, человек, вселенная, солнце, россыпи звезд — все это сон, только сон. Их нет. Нет ничего, кроме пустоты и тебя. — И меня? — Но ты — это тоже не ты. Нет тела твоего, нет крови твоей, нет костей твоих — есть только мысль. И меня тоже нет. Я всего только сон. Я рожден твоей мыслью. Стоит тебе понять это до конца и изгнать меня из твоих видений, и я растворюсь в пустоте, из которой ты вызвал меня… Вот я уже гибну, кончаюсь, я ухожу прочь. Сейчас ты останешься один навсегда в необъятном пространстве и будешь бродить по его бескрайним пустыням без товарища, без друга, потому что ты только мысль, единственная на свете; и никому не дано ни изгнать эту одинокую мысль, ни истребить ее. А я лишь покорный слуга твой, я дал тебе силу познать себя, дал обрести свободу. Пусть тебе снятся теперь иные, лучшие сны. Странно! Как странно, что ты не понял этого уже давным-давно, сто лет назад, тысячи лет назад, не понимал все время, что существуешь один-единственный в вечности. Как странно, что ты не понял, что ваша вселенная, жизнь вашей вселенной — только сон, видение, выдумка. Странно, ибо вселенная ваша так нелепа и так чудовищна, как может быть нелеп и чудовищен только лишь сон. Бог, который властен творить добрых детей или злых, но творит только злых: бог, который мог бы с легкостью сделать свои творения счастливыми, но предпочитает их делать несчастными: бог, который велит им цепляться за горькую жизнь, но скаредно отмеряет каждый ее миг; бог, который дарит своим ангелам вечное блаженство задаром, но остальных своих чад заставляет мучиться, заставляет добиваться блаженства в тяжких мучениях; бог, который своих ангелов освободил от страданий, а других своих чад наделил неисцелимым недугом, язвами духа и тела! Бог, проповедующий справедливость, и придумавший адские муки, призывающий любить ближнего, как самого себя, и прощать врагам семижды семь раз и придумавший адские муки! Бог, который предписывает нравственную жизнь, но притом сам безнравствен; осуждает преступника, будучи сам преступником; бог, который создал человека, не спросясь у него, но взвалил всю ответственность на его хрупкие плечи, вместо того чтобы принять на свои; и в заключение всего с подлинно божественной тупостью заставляет раба своего, замученного и поруганного раба на себя молиться… Теперь ты видишь, что такое возможно только во сне. Теперь тебе ясно, что это всего лишь нелепость, порождение незрелой и вздорной фантазии, неспособной даже осознать свою вздорность; что это только сон, который тебе приснился, и не может быть ничем иным, кроме сна. Как ты не видел этого раньше? Все, что я тебе говорю — это правда! Нет бога, нет вселенной, нет жизни, нет человечества, нет рая, нет ада. Все это только сон, замысловатый дурацкий сон. Нет ничего, кроме тебя. А ты только мысль, блуждающая мысль, бесцельная мысль, бездомная мысль, потерявшаяся в вечном пространстве. Он исчез и оставил меня в смятении, потому что я знал, знал наверное: все, что он мне сказал, было правдой».