[mai4ionok]

ДАВАЙ, САДИСЬ СО МНОЙ…

«Знаешь, ты не создан для того, чтобы стоять перед людьми и говорить... Найди себе такую работу, чтоб тебе не нужно было ни с кем разговаривать и чтоб не было никакого контакта с людьми. Где-то в офисе или что-нибудь в этом роде. Главное – ты не должен стоять перед людьми и разговаривать – потому что они тебя высмеют и никогда не будут воспринимать всерьёз».

Совет заместителя ректора школы к моему предстоящему выбору профессии.

(читать дальше...)

На самом деле это удивительно. В поисках собственного прошлого многое видится, будто сквозь матовое стекло. Образы словно подёрнуты пеленой. Воспоминания прячутся в тумане или разрознены. То, что однажды было связано – теперь только фрагментарно, и то, что когда-то было несомненным и, возможно, очень важным, – первые годы собственной жизни, - просто исчезло. Пропало, стёрлось, теперь недосягаемо. Именно из этого времени, которое, по сути, больше и не должно присутствовать, и происходит моё первое воспоминание. Я вижу себя ползущим на четвереньках из детской комнаты в ванную. В ванной голубой кафель и там, на пушистом коврике, стоит у раковины моя мама. Она оборачивается, видит меня – и радуется. Маленький мальчик, который ещё не умеет ходить и даже не может осознанно думать, смотрит вверх и чувствует тепло и чувство защищённости, которые исходят от этого человека…

Затем на долгое время становится темно. Нет ничего, что могло бы вспыхнуть в памяти – ни голосов, ни воспоминаний, никаких осязаемых ощущений. Всё, что остаётся из этих первых лет – то самое ощущение огромной защищённости, которое и сегодня меня окружает, когда я возвращаюсь домой…

Для музыкального переживания, без сомнения, стал бы лучше запоминающимся и, прежде всего, явно более драматичным тот факт, если бы я мог поведать о тяжёлом детстве. О холоде и одиночестве, об анонимности большого города и жестокости высотных гетто. Однако это был маленький город, почти сельского типа. Вокруг меня царили среднесословное спокойствие и миролюбие, которые в первые шесть или семь лет моей жизни не могли породить каких-то трагедий или противоречий. Я вижу большой луг за нашим домом, на котором паслись коровы, и где я, вооруженный луком и стрелами, вместе со своим другом завоёвывал мир. Я чувствую запах копчёной ветчины и колбасы из мясной лавки недалеко от родительского дома. И я вижу свои главные примеры для подражания в те годы – отца и старшего брата, как они играют на чердаке в настольный теннис или управляют кружащим в воздухе самолётом на дистанционном управлении, который они кропотливо мастерили дома…

Жилая комната выглядела так, как и выглядели квартиры в 70-х годах. Ярко, овальные столики, обшивка деревянными панелями со встроенными лампами, чёрно-белый телевизор, аквариум с магнитной губкой, мягкие ковры – почти чуточку как у Остина Пауерса, только своевременно и по-настоящему.

На полу лежала собака, добродушие которой регулярно испытывал мой брат, - и оно только один раз изменило верному зверю, когда он, замученный всем этим, погнался следом. Что и заставило маленького нарушителя спокойствия из неизвестных и ныне на то причин в поисках защиты прыгнуть на газовую плиту, где он, в дополнение к наказанию, обжёг себе зад.

Счастливый мир, в котором маленький Граф с утра до позднего вечера только смеялся. Так, по меньшей мере, рассказывают сейчас, когда вспоминают, что меня в то время называли исключительно «сияющий» - это, видимо, указывало на то, что я был немного похож на мальчика с первой коробки шоколада «Киндер». Стрижка под «горшок» маминой работы, яркие одёжки, сандалии с гольфами по колено и кепка с изображением якоря на голове, с которой были знакомы не только по Гельмуту Шмидту, а скорее по гораздо более интересному для мальчишки моего возраста Эмилю из Лённеберги.

Мой детский сад был исключительно католический и находился он непосредственно рядом с церковью очень внушительного вида. Я и сейчас, будучи взрослым, нахожу образ церкви очень впечатляющим. Я иногда думаю, что нам, детям, она тогда казалась раз в десять больше и потому вызывала у всех нас соответствующее уважение.

Мама говорила мне, что я уже достаточно рано в растерянности спрашивал, почему тот человек висит на кресте и почему все фигуры в церкви всегда выглядят очень страдающими, и отчего это стрелы воткнуты в их тела. Она объяснила мне, что они все были святыми, - с этим я в тот момент еще не слишком-то мог разобраться, не говоря уже о том, чтобы понять библейский контекст. Я это принял и смирился.

И, разумеется, я вспоминаю о том, как мы детьми в детском саду каждое утро и иногда днём вместе молились, и нам уже тогда разъяснили, кто такой милостивый Господь Бог и что под этим подразумевается. Мы должны были быть послушными, потому что иначе мы попали бы в ад или же были бы наказаны. Мы мастерили и рукодельничали в этом детском саду всегда под присмотром двух воспитательниц.

Богослужение было частью обычного распорядка дня, так же, как и молитва перед едой или сном. Этот регламентированный порядок, собственно говоря, дарил мне приятные чувства. Об этом времени у меня нет ни одного плохого воспоминания. Всё равно, что бы я ни думал об этом сейчас. Скорее наоборот.

Мою воспитательницу, которая была тогда ещё очень молода, я и сейчас время от времени вижу в своём родном городе. И она даже всё ещё меня узнаёт. У меня до сих пор есть ещё старые фотографии со времён детского сада - вместе с собранными родительскими фотографиями с отдыха и с тем, что я там смастерил в детстве. Я всегда с удовольствием ходил туда и был одним ребёнком из многих, который играл и радовался, что милостивый Господь за ним присматривает.

Мама говорит мне, что я к тому времени постоянно пел целыми днями, о чём я, разумеется, не могу в действительности вспомнить. Правда я думаю, что все мамы так говорят и рассказывают о своих детях. По большей части это скорее являло собой непонятное гудение вполголоса, которое было наскоро слеплено из пойманных фрагментов с окружающего мира и затем весело напевалось как невнятная абракадабра. Я думаю, этим обычно занимается каждый ребёнок в определённом возрасте. А потом, когда из карапуза иной раз что-то получается, в музыке или в пении, родители постоянно об этом рассказывают – просто потому, что это удачно подходит.

А ещё я помню, как в детском саду постоянно пели церковные хоралы, и мне это доставляло удовольствие. Видимо, я казался в некотором роде талантливым или, может быть, обладал очень высоким, звонким голосом, поскольку как-то я попал в церковный хор и пел с другими малышами на службах и мессах нужные местному пастору песнопения.

Таким образом, может быть, и есть доля правды в том, что я уже ребёнком любил петь. Хотя многое из того, что тогда происходило, и кануло в забвение, но я совершенно точно помню, что я, из-за непонятных теперь причин, невзлюбил пастора и, вероятно, это и стало поводом к тому, что я не пожелал больше состоять в церковном хоре.

Вероятно, невзлюбил я его ещё и потому, что он стал к тому времени для меня главным виновником того, что я больше не мог играть в песочнице со своими друзьями из детского сада, поскольку вместо этого должен был ходить на спевки. С нынешней точки зрения мне кажется это вполне убедительным. Мама говорила, что я упирался руками и ногами, только чтоб не идти туда снова.

Затем и ей пришлось согласиться с этим, и я перестал ходить в церковный хор – и на этом заканчивается мой первый контакт с музыкой. Когда я пишу эти строки, то вспоминаю многочисленные маленькие моменты, которые, вероятно, совершенно случайно и бессвязно возникают перед моим внутренним взором. И всё же я считаю важным поместить их в моё путешествие во времени, потому что тогда я действительно вошёл в первое соприкосновение с музыкой. И даже если это и было скорее случайностью, то это должно было стать важным для меня и моего развития.

Способность верить повлияла на мою жизнь так же, как и сама музыка. Обе они в эти юные годы каким-то образом, может быть, и волей случая, образовали единство. И, вероятно, уже тогда был заложен маленький и незаметный краеугольный камень для ещё только наступающего будущего.

© Источник