Дмитрий Воденников — «Следи, как я исчезаю»
Третий пол в массовой культуреНеловко даже признаться, но лет до 24 я не знал, кто такие Битлз. Нет, то есть, конечно, я слышал о них и, разумеется, понимал, что все вокруг их любят, и даже, думаю, «Yesterday» слышал не раз и не два (ну, не настолько же я был не в себе, чтоб и «Yesterday» не знать), но факт остается фактом — как они выглядят и как поют, я даже не представлял. Умудрился.
Поэтому (принимая во внимание факт священного к ним отношения) я был совершенно уверен, что это трагическая четверка, что поют они жесткие песни и что их концерты в далекой Англии или США — это прежде всего мистическое действие. Настолько пронзительное, что кажется, будто все четверо сейчас погибнут на сцене.
Другого варианта я не допускал. Как можно кого-то любить, если он не готов погибнуть? А иначе — зачем?
В 24 года — по перестроечному телевизору — я их все-таки увидел.
И был потрясен. Примерно так же, как был потрясен лет в 35, когда выяснил, что краеугольным камнем (и, насколько я понял, самым утешительным манком) христианства является обещание воскрешения. Причем в твоем же собственном теле. Я же всегда полагал, что это метафора. Опять-таки умудрился. Но однажды воскресный телевизионный батюшка (все-таки я углядываю тут какую-то закономерность и прихожу к выводу, что телевизор — зло) рассказал, что так именно все и будет. «Так что не бойтесь, — сказал он. — Это не переносный смысл. И вы действительно воскреснете. В том виде, как вы сейчас. И увидите всех своих родственников. И любимых».
И вот тут-то я испугался.
Потому что воскресать в этом виде я не хотел.
Я вообще все это представлял несколько иначе. Как сгусток света и растворение. Освобождение навсегда.
И за тело свое совершенно не держался. Уже тогда подозревая, что оно лишь — для чего-то. И родственников видеть не желал. (В конце концов у каждого свои недостатки — я вот еще, например, люблю разговаривать с телевизором. Бывает.)
Но вернемся к Битлз.
…Самым удивительным в этих бегущих по какому-то взлетном полю мальчиках на тонких ножках было не то, что они были разноцветные, как египетские жуки-скарабеи, в своих переливающихся пиджаках, и не то, что они были вполне обыкновенными и радовались визжащим девочкам, а то, что они не желали гибнуть. Ни один из этих мальчиков на героя не тянул. Ни в комплекте, ни по отдельности.
И на сцене они прыгали очень довольные.
Это просто было какое-то — предательство.
Весь фильм про ливерпульскую четверку я досмотрел в гробовом молчании.
…Но теперь-то я знаю, что тогда ровным счетом ничего не понял. Я сам еще не знал этого механизма: прихода силы. Не знал элементарной вещи. Что когда к тебе приходит удар (силы, успеха, энергии ли или личного дара), какое-то время тебе совершенно не важно — что делать: гибнуть, говорить с птицами, возрождаться из пепла, плясать под луной и деревом, писать музыку, стихи или длить свой разноцветный бег по аэродрому.
И Битлз были не виноваты. Они бежали, как четыре лошадки, по бесконечному взлетному полю, молодые и смешливые, еще вполне люди, и чувствовали себя богами. И бог действительно бил через них своим лучом. Из каждого — по лучу. И они думали, что так будет вечно.
И они — не ошиблись.
Потому что если ты принял на себя этот удар — он останется в тебе навсегда. Заменив что-то на молекулярном уровне. Разъедая твое тело, делая из тебя мутанта, чтобы приспособить его для своих нужд. А ты думал, что для твоих? Ну да, каждый мутант так сначала думал.
Но различия начинаются позже…
…Как бы ни относиться к персоналиям, но Майкл Джексон — конечно, человек, пошедший в этом смысле до предела. Сыгравший по-честному… Потому что через тебя проходит заряд такой силы, такая светоносная энергия чужой любви и собственной творческой судороги, что ты уже просто не различаешь границы. И это не он хочет осветлить кожу и подправить нос, а это изменения на самом глубинном уровне заставляют его выносить эту работу по самоустранению на поверхность. И нос отваливается. Но зачем «сущности» нос, с другой стороны? Незачем. Вот поэтому на Джексона нельзя теперь и посмотреть без содрогания. — А ты и не смотри.
У Хулио Кортасара есть короткий рассказ «Мы так любим Гленду». Он как раз об этом. Там поклонники стареющей актрисы, чтоб уберечь ее от оскудения таланта, которое становилось для них все очевидней, приходят к выводу, что лучше ее убить…
И их замысел — это не месть постаревшей целлулоидной возлюбленной (они не хотят ее в физическом смысле, потому что она изначально для них лишена тела). Их замысел бескорыстен. Они просто не хотят смотреть. Они слишком много вложили в нее любви, чтобы видеть теперь, что их жизнь напрасна. Она перестала светить — она должна умереть. Потому что она не человек, а энергоноситель. А они — кормятся светом.
Все логично.
Собственно, вся моя речь — об осознанности. О том, что если ты начал этот путь, то иди шаг за шагом, и уже не бойся. За тебя все сделали. Тебе остается сделать последний шаг. Когда уже все лошадки отбегали, когда уже тело мутировало, кожа осветлилась, и, наконец, можно не смущать человека, сидящего у телевизора, — и действительно — гибнуть. Только гибель эта — не смерть Гленды, а растворение. А иначе — зачем?
…Пугачева, возможно, единственная, которая знала об этом с самого начала. Поэтому, будучи еще человеком и обыкновенной женщиной, она с первой хитовой песни угадала и нашла правильный выход. Все ее песни в большей степени — именно о сцене (ни у кого в России, да и в мире, наверно, нет такого количества песен о театре и пении), чем о любви. И это люди чувствуют. То, что хотя она вся какая-то «мясная», она уже почти бестелесна. И поэтому даже условная «Мадам Брошкина» (впрочем, что вы еще знаете, помимо «Мадам Брошкиной»?), кроме первого юмористического любовного смысла, имеет и второй, опасный: «Мой поезд ушел. Я кончилась. Я выключаю себя из розетки». Мало кто может на это отважиться. Но когда ты чувствуешь себя мишенью для энергетического притока — ничего другого у тебя в принципе не остается.
И это очень важный момент.
Ибо картинка сцены — это и есть мистерия. От этого никуда не денешься. Черный задник, ослепительный серебряный свет, одинокая фигура, люди внизу (паства, народы), а может быть, и не служба вовсе, а просто ты — громоотвод, и ты просто всех спасаешь или тебя спасают, неважно. Но главное — ты один. Причем в совершенно космическом смысле. И при этом — не одинок. Это и есть — настоящий опыт. Первая ступень.
Запомни ее. И расскажи.
Как тебя еще нужно расплющить, унизить, чего лишить и что дать, чтоб ты наконец рассказал о главном, перестал быть лошадкой?
(Бедная моя девочка, — шептала девушка 18 лет, когда Пугачева бежала по залу, собирая цветы. Девочка была младше АБП лет на сорок. Но я ее — понимаю.)
И Пугачева тут много сделала.
Но на этом все и кончилось.
Это-то и обидно.
Потому что мало стать мутантом и монстром. Надо все это осознать и смириться. Надо перестать петь «сказки о любви» и «сказки о сцене», и начать петь об энергии. Сказать: смотри, как я исчезаю. Назвать все по имени. И тогда — напружившись, как апрельская почка или плотный цветок, соединив две энергии в одну дугу, взяв на себя настоящий, а не сценический громоотводный удар, ты набухнешь лиловым и мохнатым и — откроешься. Чпок.
…У Лорки есть такое эссе, где он пишет про знаменитую испанскую певицу. Что она там пела, не помню (наверное, жгучие испанские песни, возможно, даже танцевала, как Эсмеральда с козой). И вот однажды ее попросили спеть в узком избранном обществе — для лучших музыкантов, лучших поэтов и не последних философов того времени.
Они много слышали о ее гениальности и хотели убедиться. Она пришла.
Голос ее плыл по комнате, обволакивая всех, как расплавленное серебро, и ласкал, как прохладный шелк. (Кажется, этот голос делал еще что-то, ну допустим, как драгоценный барахат: то ли нежил, то ли грел, черт его знает — я в этом опять ничего не понимаю…) Но люди в комнате оставались безучастны. Они сами слишком многое знали про чудо. И гениальность. Чтобы их можно было удивить чужой виртуозностью.
И тогда она расцарапала себе все лицо, спутала волосы, изорвала платье — и стала петь дико и странно. Как будто в последний раз. И ей поверили.
Они — ей.
Эти снобы — этой изуродовавшей себя женщине.
С расцарапанной кожей, с нелепой и бесстыдно повисшей лямкой, со сбитым шиньоном.
Стоящей перед ними в полном одиночестве — перед ними — сидящими в креслах.
С лиловым и мохнатым цветком вместо лица.
Нежеланная, ненужная, немолодая и страшная.
Как искореженный громоотвод.
Вот интересно, на каком космическом языке она стала им петь — тогда?
Чпок.
Третий пол в массовой культуреНеловко даже признаться, но лет до 24 я не знал, кто такие Битлз. Нет, то есть, конечно, я слышал о них и, разумеется, понимал, что все вокруг их любят, и даже, думаю, «Yesterday» слышал не раз и не два (ну, не настолько же я был не в себе, чтоб и «Yesterday» не знать), но факт остается фактом — как они выглядят и как поют, я даже не представлял. Умудрился.
Поэтому (принимая во внимание факт священного к ним отношения) я был совершенно уверен, что это трагическая четверка, что поют они жесткие песни и что их концерты в далекой Англии или США — это прежде всего мистическое действие. Настолько пронзительное, что кажется, будто все четверо сейчас погибнут на сцене.
Другого варианта я не допускал. Как можно кого-то любить, если он не готов погибнуть? А иначе — зачем?
В 24 года — по перестроечному телевизору — я их все-таки увидел.
И был потрясен. Примерно так же, как был потрясен лет в 35, когда выяснил, что краеугольным камнем (и, насколько я понял, самым утешительным манком) христианства является обещание воскрешения. Причем в твоем же собственном теле. Я же всегда полагал, что это метафора. Опять-таки умудрился. Но однажды воскресный телевизионный батюшка (все-таки я углядываю тут какую-то закономерность и прихожу к выводу, что телевизор — зло) рассказал, что так именно все и будет. «Так что не бойтесь, — сказал он. — Это не переносный смысл. И вы действительно воскреснете. В том виде, как вы сейчас. И увидите всех своих родственников. И любимых».
И вот тут-то я испугался.
Потому что воскресать в этом виде я не хотел.
Я вообще все это представлял несколько иначе. Как сгусток света и растворение. Освобождение навсегда.
И за тело свое совершенно не держался. Уже тогда подозревая, что оно лишь — для чего-то. И родственников видеть не желал. (В конце концов у каждого свои недостатки — я вот еще, например, люблю разговаривать с телевизором. Бывает.)
Но вернемся к Битлз.
…Самым удивительным в этих бегущих по какому-то взлетном полю мальчиках на тонких ножках было не то, что они были разноцветные, как египетские жуки-скарабеи, в своих переливающихся пиджаках, и не то, что они были вполне обыкновенными и радовались визжащим девочкам, а то, что они не желали гибнуть. Ни один из этих мальчиков на героя не тянул. Ни в комплекте, ни по отдельности.
И на сцене они прыгали очень довольные.
Это просто было какое-то — предательство.
Весь фильм про ливерпульскую четверку я досмотрел в гробовом молчании.
…Но теперь-то я знаю, что тогда ровным счетом ничего не понял. Я сам еще не знал этого механизма: прихода силы. Не знал элементарной вещи. Что когда к тебе приходит удар (силы, успеха, энергии ли или личного дара), какое-то время тебе совершенно не важно — что делать: гибнуть, говорить с птицами, возрождаться из пепла, плясать под луной и деревом, писать музыку, стихи или длить свой разноцветный бег по аэродрому.
И Битлз были не виноваты. Они бежали, как четыре лошадки, по бесконечному взлетному полю, молодые и смешливые, еще вполне люди, и чувствовали себя богами. И бог действительно бил через них своим лучом. Из каждого — по лучу. И они думали, что так будет вечно.
И они — не ошиблись.
Потому что если ты принял на себя этот удар — он останется в тебе навсегда. Заменив что-то на молекулярном уровне. Разъедая твое тело, делая из тебя мутанта, чтобы приспособить его для своих нужд. А ты думал, что для твоих? Ну да, каждый мутант так сначала думал.
Но различия начинаются позже…
…Как бы ни относиться к персоналиям, но Майкл Джексон — конечно, человек, пошедший в этом смысле до предела. Сыгравший по-честному… Потому что через тебя проходит заряд такой силы, такая светоносная энергия чужой любви и собственной творческой судороги, что ты уже просто не различаешь границы. И это не он хочет осветлить кожу и подправить нос, а это изменения на самом глубинном уровне заставляют его выносить эту работу по самоустранению на поверхность. И нос отваливается. Но зачем «сущности» нос, с другой стороны? Незачем. Вот поэтому на Джексона нельзя теперь и посмотреть без содрогания. — А ты и не смотри.
У Хулио Кортасара есть короткий рассказ «Мы так любим Гленду». Он как раз об этом. Там поклонники стареющей актрисы, чтоб уберечь ее от оскудения таланта, которое становилось для них все очевидней, приходят к выводу, что лучше ее убить…
И их замысел — это не месть постаревшей целлулоидной возлюбленной (они не хотят ее в физическом смысле, потому что она изначально для них лишена тела). Их замысел бескорыстен. Они просто не хотят смотреть. Они слишком много вложили в нее любви, чтобы видеть теперь, что их жизнь напрасна. Она перестала светить — она должна умереть. Потому что она не человек, а энергоноситель. А они — кормятся светом.
Все логично.
Собственно, вся моя речь — об осознанности. О том, что если ты начал этот путь, то иди шаг за шагом, и уже не бойся. За тебя все сделали. Тебе остается сделать последний шаг. Когда уже все лошадки отбегали, когда уже тело мутировало, кожа осветлилась, и, наконец, можно не смущать человека, сидящего у телевизора, — и действительно — гибнуть. Только гибель эта — не смерть Гленды, а растворение. А иначе — зачем?
…Пугачева, возможно, единственная, которая знала об этом с самого начала. Поэтому, будучи еще человеком и обыкновенной женщиной, она с первой хитовой песни угадала и нашла правильный выход. Все ее песни в большей степени — именно о сцене (ни у кого в России, да и в мире, наверно, нет такого количества песен о театре и пении), чем о любви. И это люди чувствуют. То, что хотя она вся какая-то «мясная», она уже почти бестелесна. И поэтому даже условная «Мадам Брошкина» (впрочем, что вы еще знаете, помимо «Мадам Брошкиной»?), кроме первого юмористического любовного смысла, имеет и второй, опасный: «Мой поезд ушел. Я кончилась. Я выключаю себя из розетки». Мало кто может на это отважиться. Но когда ты чувствуешь себя мишенью для энергетического притока — ничего другого у тебя в принципе не остается.
И это очень важный момент.
Ибо картинка сцены — это и есть мистерия. От этого никуда не денешься. Черный задник, ослепительный серебряный свет, одинокая фигура, люди внизу (паства, народы), а может быть, и не служба вовсе, а просто ты — громоотвод, и ты просто всех спасаешь или тебя спасают, неважно. Но главное — ты один. Причем в совершенно космическом смысле. И при этом — не одинок. Это и есть — настоящий опыт. Первая ступень.
Запомни ее. И расскажи.
Как тебя еще нужно расплющить, унизить, чего лишить и что дать, чтоб ты наконец рассказал о главном, перестал быть лошадкой?
(Бедная моя девочка, — шептала девушка 18 лет, когда Пугачева бежала по залу, собирая цветы. Девочка была младше АБП лет на сорок. Но я ее — понимаю.)
И Пугачева тут много сделала.
Но на этом все и кончилось.
Это-то и обидно.
Потому что мало стать мутантом и монстром. Надо все это осознать и смириться. Надо перестать петь «сказки о любви» и «сказки о сцене», и начать петь об энергии. Сказать: смотри, как я исчезаю. Назвать все по имени. И тогда — напружившись, как апрельская почка или плотный цветок, соединив две энергии в одну дугу, взяв на себя настоящий, а не сценический громоотводный удар, ты набухнешь лиловым и мохнатым и — откроешься. Чпок.
…У Лорки есть такое эссе, где он пишет про знаменитую испанскую певицу. Что она там пела, не помню (наверное, жгучие испанские песни, возможно, даже танцевала, как Эсмеральда с козой). И вот однажды ее попросили спеть в узком избранном обществе — для лучших музыкантов, лучших поэтов и не последних философов того времени.
Они много слышали о ее гениальности и хотели убедиться. Она пришла.
Голос ее плыл по комнате, обволакивая всех, как расплавленное серебро, и ласкал, как прохладный шелк. (Кажется, этот голос делал еще что-то, ну допустим, как драгоценный барахат: то ли нежил, то ли грел, черт его знает — я в этом опять ничего не понимаю…) Но люди в комнате оставались безучастны. Они сами слишком многое знали про чудо. И гениальность. Чтобы их можно было удивить чужой виртуозностью.
И тогда она расцарапала себе все лицо, спутала волосы, изорвала платье — и стала петь дико и странно. Как будто в последний раз. И ей поверили.
Они — ей.
Эти снобы — этой изуродовавшей себя женщине.
С расцарапанной кожей, с нелепой и бесстыдно повисшей лямкой, со сбитым шиньоном.
Стоящей перед ними в полном одиночестве — перед ними — сидящими в креслах.
С лиловым и мохнатым цветком вместо лица.
Нежеланная, ненужная, немолодая и страшная.
Как искореженный громоотвод.
Вот интересно, на каком космическом языке она стала им петь — тогда?
Чпок.
@темы: литературные чтения, воденников